С миссией в Китае

Примечание: тексты бесед с Мао выделены золотым фоном.

Первый экзамен

После привычной напряжённой работы в Москве странно было чувствовать себя в вагоне: ни телефонных звонков, ни приказов на подпись, ни вызовов в Кремль… А в отпуске я не был уже 14 лет. О моей поездке на Дальний Восток знал очень ограниченный круг лиц, поэтому и на попутных станциях, даже в крупных городах, меня никто не встречал. Только в Чите командующий войсками Забайкальского военного округа генерал-полковник К.А. Коротеев просил остановиться у него хотя бы на сутки, но я знал, что такой «самодеятельности» Сталин не любит. Вот в Хабаровске я знал, остановиться придётся, потому что там нужно было завершить формирование группы. Но и для меня было неожиданностью то, что, едва поезд подошёл к вокзалу, на перроне показался генерал, вошёл ко мне в вагон и спросил с удивлением, почему я ещё в пижаме. Оказалось, приехали встретить меня и пригласить к себе в гости командующим фронтом (тогда ещё оставался фронт) Маршал Советского Союза Р.Я. Малиновский с супругой. Маршал подошёл, тепло поздоровался со мной и приказал отцепить мой вагон от поезда. За три дня, проведённых на даче маршала, я подобрал группу шифровальщиков и завершил другие необходимые приготовления.

Далее наш путь пролегал через Ворошиловск-Уссурийск. Там меня встречал командующий Дальневосточным военным округом генерал С.С. Бирюзов. Впоследствии Маршал Советского Союза, начальник Генерального Штаба Вооружённых Сил СССР. Но здесь встреча была короткая, и после ужина, сопровождаемые тёплыми напутствиями, мы выехали в Китай.

На границе с Китаем, куда уже вышли тогда войска Народно-освободительной армии, руководимой коммунистами, нас встречал управляющий Китайско-Чаньчуньской железной дороги Ф.Л. Журавлёв, и я перешёл в его салон-вагон.

Странные чувства испытал я, когда мы пересекли границу. Совсем не ощущалась разница между нашими и китайскими районами — и те, и другие были тогда совсем не заселены.

Первый день поездки по земле Маньчжурии прошёл спокойно. Только к вечеру, когда мы приехали в Харбин, в небе показался самолет противника. Видимо, кто-то из чанкайшистских наблюдателей сообщил о нашем приезде. Вообще, надо сказать, что разведка у гоминьдановцев была поставлена отменно. Можно сказать, их армия строилась по принципу «трёхслойного пирога»: первый слой — это собственно войска; второй — агентура в рядах коммунистической армии; третий — шпионы и диверсанты в тылу НОАК, ждущие указаний белокитайского командования.

Самолёт полетал над нами и скрылся, бомбардировки не было. Мы вышли в город. Меня поселили в доме бывшего директора КВЖД (ещё царских времен) князя Хилкова, уютно и прекрасно обставленном.

Чуть позже в советском консульстве была устроена настоящая встреча, на которой присутствовали члены Политбюро ЦК КПК Гао Ган (секретарь Северо-Восточного бюро ЦК и председатель народного правительства Северо-Восточного Китая, точнее Маньчжурии) и Чэнь Юнь. Эти два китайских лидера более других были преданы идее дружбы СССР и Китая.

Через день по просьбе китайской стороны состоялась встреча наших специалистов с теми китайцами, которые должны были работать с ними по восстановлению железных дорог. Я настоял, чтобы место её проведения было перенесено из ресторана на берегу реки Сунгари в менее заметное здание бывшего офицерского собрания (предосторожность оказалась не напрасной: впоследствии выяснилось, что ресторан был заминирован и мог быть взорван в нужный момент). Здесь я познакомился с членом ЦК КПК главнокомандующим НОАК и НОА Маньчжурии Линь Бяо, который поначалу держался с нами строго официально. После взаимных приветствий началось наше знакомство с китайской кухней, отнюдь не для всех нас привлекательной.

В доверительной беседе удалось оценить сложившуюся обстановку. Войска НОАК, получив в своё время от Советской Армии вооружения разгромленной нами Квантунской армии японцев, овладели частью Маньчжурии, прилегающей к КЧЖД, примерно до Чаньчуня. Весь остальной Китай (кроме «Особого района») находился под властью Чан Кайши (правда в Дальнем находилась наша армия под командованием генерал-полковника А.П. Белобородова). Железные дороги к югу и западу от Харбина были разрушены, во многих местах растащены даже рельсы, не говоря уж о шпалах и прочей «мелочи». Войскам коммунистов противостояла многомиллионная армия чанкайшистов, вооружённая до зубов. Инициатива находилась в руках гоминьдановцев, и коммунисты даже взорвали железнодорожный мост через Сунгари, чтобы затруднить противнику форсирование реки, если он предпримет наступление на север.

На следующий же день начались работы. Нас поразило то, что при появлении даже одного-единственного самолёта гоминьдановцев вдали от города китайцы прекращали все работы и бежали в убежище и там пережидали, пока самолёт улетит. Из этого вытекала и тактика противника. Даже и бомбить объекты не надо, чтобы парализовать их работу. Пришлось поделиться с китайскими товарищами опытом работы наших восстановителей в военных условиях. Но ещё более удивило нас то, что на восстановление железных дорог привлекали сезонников. Когда я сказал, что нам для выполнения задачи потребуется десять тысяч человек, мне ответили: хоть сто тысяч, стоит только кликнуть безработных.

Нас это не устраивало. Мы считали своим интернациональным долгом не просто организовать восстановление железных дорог в Манчьжурии, но и научить этому китайцев, создать там полноценные железнодорожные войска. А значит, в помощь нам нужны были не сезонники, которые завтра уйдут и унесут с собой приобретённый опыт (хуже того — среди них могут оказаться засланные чанкайшистами диверсанты), а солдаты.

Сначала Линь Бяо наотрез отказался выделить на эту работу «солдат, которые воюют». Потом, выслушав наши доводы, сказал: «Посоветуемся». И советовались… Две недели. Оказывается, руководители Маньчжурии, в том числе и члены Политбюро ЦК КПК, должны были по каждому вопросу получать «добро» от Мао, ещё находившегося тогда за линией фронта в Яньане. Пришлось разъяснить китайским товарищам, что мы приехали сюда, чтобы работать, а не тратить время попусту, что у нас и на Родине много дел. Ведь нам во время войны приходилось восстанавливать железные дороги по временной схеме, лишь бы можно было пропускать поезда, а теперь надо перестраивать их капитально. В конце концов, с нами согласились. Было решено сформировать в НОАК железнодорожный батальон, затем бригады. Чтобы впоследствии иметь корпус восстановителей.

Первый экзамен нам пришлось держать на восстановлении почти двухкилометрового железнодорожного моста через реку Сунгари, который, как уже говорилось, сами же коммунисты поторопились взорвать, опасаясь, что им воспользуются для наступления чанкайшисты. По нашему проекту, восстановление моста надо было осуществить за три месяца. Китайские товарищи не согласились с нами. Им были известны оценки зарубежных специалистов: американцы считали, что работа займёт полтора года, японцы — что год. Мне китайцы объяснили свою позицию так: мы не хотим, чтобы советские специалисты подорвали свой престиж. Если вы возьметесь восстановить мост за три месяца и не справитесь, вас поднимут на смех.

— Помилуйте, — отвечал я, — Мы в войну такие мосты восстанавливали и в более короткие сроки. Примерно такой же длины временный мост у Киева мы восстановили за 13.5 суток, а постоянный — за месяц с небольшим.

После согласования с центром наш проект был всё-таки принят. Работа же была построена так: вокруг нашего специалиста — десять китайцев. В роте, батальоне — два командира: советский и китаец. Словом, попутно шло и обучение местных кадров.

Не стану останавливаться на подробностях, скажу лишь, что мост мы восстановили на шесть суток раньше нами же установленного срока.

Принимал мост с китайской стороны Чэнь Юнь. Тут вышел небольшой курьёз. Комиссия обошла мост, а Чэнь Юнь спрашивает:

Оказывается Чэнь Юнь просто не узнал своих людей. Во-первых, мы поставили их, ранее получавших два раза в сутки по миске риса, на четырёхразовое питание (мясо закупали, а пудовых омулей ловили в Сунгари), во-вторых, одели в новенькое обмундирование, и они резко выделялись среди китайских солдат, не избалованных ни пищей, ни хорошей одеждой.

Итак, первый экзамен был сдан на «отлично» далее работы пошли широким фронтом, но не без помех. Американская авиация временами совершала налёты, обстреливала объекты из пулемётов, но в открытую бомбить там, где трудились советские специалисты, не решалось (только один, восстановленный нами впоследствии мост у Ингоу, был ею уничтожен).

Хотя железные дороги во многих районах были разрушены, эти разрушения по своему характеру существенно отличались от того, что мы заставали в войну на территориях, освобождённых от немцев. Те применяли тактику «выжженной земли» и разрушали всё «тотально»: мосты взрывали, путь приводили в негодность, используя особый поезд-разрушитель, который особым крюком разрезал шпалы пополам, а рельсы скручивал так, что их нельзя было ни на что использовать. Мы, правда, исхитрялись найти в изуродованном рельсе (его стандартная длина 12.5 метра) прямой кусочек два-три метра, сверлили на концах отверстия для болтов и из таких «рубок» сшивали рельсовую нитку. В Китае всё обстояло иначе. Гоминдановцы подрывали основные объекты — мосты, депо, водокачки и пр., а остальное довершали крестьяне. Они не только растаскивали по домам рельсы и шпалы, но и само земляное полотно разравнивали и использовали под огороды. Смотришь на это растительное царство и не веришь, что ещё несколько месяцев назад здесь шли поезда. Зато и восстановление пути этим значительно облегчалось: стоило новой власти издать соответствующее распоряжение, как крестьяне послушно притащили назад рельсы и даже из прочего казенного имущества то, что ещё не успели пустить в дело по хозяйству. Конечно, и здесь мы восстанавливали железные дороги по временной схеме: главный путь на станциях по одному-двум станционным путям, остальные разбирали и использовали на других участках.

Примерно через месяц после нашего приезда началась эпидемия холеры (возможно, и не случайно). Мы обратились в ЦК ВКП(б) с просьбой о помощи, и прибывшая экспедиция врачей локализовала очаги опаснейшей болезни. Затем нагрянула чума — это было ещё страшнее. Наша деятельность была парализована — тысячи китайцев в деревнях заболели, и рабочие на наших стройках ходили как во сне, ожидая своей очереди. Но прибыл одним словом противочумный отряд с двумя миллионами ампул, и благодаря проведённым прививкам никто из наших восстановителей, ни китайцев, ни советских не заболел (мне, переболевшему малярией, прививки делать было нельзя). Пример наших воинов, не боявшихся заразиться, ободряюще подействовал на китайцев. Вскоре и во всей Маньчжурии эпидемия была ликвидирована, но у китайцев уже сложилось представление о советских людях, что те не боятся ничего на свете. И наступил резкий перелом в отношении к нам: вместо казённых улыбок и низких поклонов, под которыми скрывалась скрытая настороженность, появились искренние доверчивость и дружелюбие, которые затем переросли и в прямую дружбу. Где бы ни появлялся наш солдат или офицер, его окружали китайцы и начинали расспрашивать, стараясь узнать всё-всё-всё. Сначала в качестве переводчиков мы использовали русских, которых много было в Маньчжурии, но они помогали переводить бытовую речь, а передать техническую терминологию были не в состоянии, так как для этого надо знать само дело, и всё-таки общение шло, где не помогал переводчик, объяснялись на пальцах или рисуя на бумаге. Так мы понимали друг друга. А через три месяца большинство работавших с нами китайцев уже сносно объяснялись по-русски. К сентябрю мы восстановили 12 тысяч километров железных дорог 25 мостов. Это позволило осуществить воинские перевозки, благодаря которым армия Линь Бяо неожиданно для противника вышла к Мукдену (Шэньяну) и одну группировку гоминдановцев разгромила, а другую принудила к сдаче в плен. Это была блестяще проведённая операция с разгромом миллионной армии противника. Над чанкайшистским Пекином нависла угроза.

Командование НОАК высоко оценило нашу работу и решило наградить специалистов орденами, а меня и управляющего КЧЖД — ещё и роскошными трофейными американскими автомобилями, но мы, к огорчению китайцев, от всех наград отказались, заявив: нас послали ЦК ВКП(б) и советское Правительство, так что пусть заказчики с претензиями или выражениями признательности обращаются к ним (впоследствии Сталин одобрил такое наше поведение).

Политическая обстановка, в которой нам приходилось действовать, была сложной. Если Гао Ган, Чэнь Юнь и Линь Бяо относились к нам хорошо, то член Политбюро ЦК КПК Пэнь Чжэнь (впоследствии мэр Пекина и первый секретарь горкома партии, затем Председатель Комитета Всекитайского собрания народных представителей) и член ЦК, секретарь обкома Ли Фучун занимали особую позицию. Они противились конфискации помещичьих земель, обложению капиталистов налогами, да и к американцам относились не как к противнику, а скорее, как к возможному союзнику. Армия Линь Бяо таяла, крестьяне в неё не шли. Кто же пойдёт добровольцем в армию, которая не даёт улучшения жизни крестьянам?

Тут мне пришлось выступить в качестве политического советника. Но мои доводы не принимались во внимание Пэн Чжэнем, зато Гао Ган и Чэнь Юнь отнеслись к нашим советам с пониманием и поставили перед Мао вопрос об отзыве Пэнь Чжэня из Маньчжурии. После того, как Пэнь Чжень был отозван, в Маньчжурии по нашему совету началась земельная реформа. Лишь когда крестьянам передали помещичьей земли, армия Линь Бяо из 300-тысячной быстро превратилась в миллионную.

Удивляло нас то, что коммунистическая власть в Маньчжурии, испытывая большие экономические затруднения, обращалась к нам с просьбами о кредитах, а в то же время капиталисты и спекулянты в течение полутора лет не платили никаких налогов. Спрашиваю — почему? Да, они говорят, что у них нет прибыли и пр. Мы посоветовали навести порядок в этом деле, и это помогло. Сбор налогов был налажен, предприятия не разорились, а органы власти получили средства для бесперебойного функционирования военной экономики.

В сентябре срок моей командировки истёк, но никто меня обратно не отзывал, а мы не считали возможным уехать, не завершив порученное нам дело. В сентябре же меня освободили от обязанностей министра путей сообщения, и я понял, что моя миссия в Китае сочтена делом более важным, чем управление железнодорожным транспортом страны. Только в декабре, когда восстановление железных дорог (по временной схеме) в Маньчжурии было, в основном, закончено, а в боевых действиях наметился перелом в пользу НОАК, я направил наших восстановителей (за исключением группы Силина, которую китайцы просили оставить в предвидении строительства гигантского моста через реку Янцзы), а сам выехал в Москву, чтобы отчитаться о проделанной работе. Думал, что, возможно, моя миссия на том и закончится, но, как оказалось, она по-настоящему только ещё начиналась.

Из Кремля через линию фронта в Яньань

Легко представить, как я рад был оказаться дома, в своей семье, после полугодовой разлуки, обговорить разные новости, поесть нашей русской пищи…

Сталин был ещё на отдыхе в Сочи. Через три дня он вернулся и в первые же часы принял меня. Я докладывал ему в общей сложности два часа с одним перерывом, во время которого он сказал мне:

Я продолжал доклад, который касался не только восстановления железных дорог и мостов, а и всей моей советнической деятельности. Упомянул об отношении руководителей китайских коммунистов к американцам, в особенности к генеральному консульству в Мукдене, где располагался по существу штаб контрреволюции. Китайцы осадили консульство, но вторгаться на его территорию не решились (и даже не стали изымать оттуда рацию). Об этом Мао и написал Сталину, прося совета.

— Что мы должны им ответить? — спросил Сталин.

Я сказал, что уже посоветовал китайским товарищам поступать, как они сами считают нужным, — пусть не пытаются столкнуть нас лбами с американцами.

— Что же, не будем отвечать? — попросил подытожить Сталин.

(Потом, продержав консульство полгода в осаде, китайцы организовали судебный процесс, после которого сотрудников консульства выслали).

Видно было, что обстановка в Китае Сталина очень волновала. Он задавал много вопросов. Особенно интересовался он характеристикой личностей китайских руководителей, в первую очередь Гао Гана и Чэнь Юня, отношением китайцев к труду и к нам, советским людям, менялось ли оно по мере того, как наши люди на деле доказывали свою способность быстро восстанавливать железные дороги, просто возвращать их из небытия. И очень радовался, и громко смеялся, когда я рассказывал, как наши люди изъяснялись с китайцами сначала на пальцах, а кончили всё-таки тем, что они освоили наш язык. «Да, — говорил он, — тот язык сложнее, да нашим людям не до того, чтобы его изучать».

Он одобрил вообще все наши мероприятия по организации работ и подготовке и закреплению кадров. Закончив доклад, я был готов подняться и уйти. Но Сталин сказал:

— Подождите. Прочитайте телеграмму, — и протянул мне её.

В ней Мао Цзэдун от имени ЦК КПК просил Сталина возвратить меня в Китай.

— Видите ли, у нас здесь есть для вас дело. Мы полагали создать для вас такие условия, чтобы вы занимались транспортными вопросами в Совете Министров. Но сейчас, как видно, обстановка в Китае складывается так, — а вы в неё уже вросли, — что вам надо туда вернуться.

— Как так, сейчас? Вы ведь только недавно приехали.

— Товарищ Сталин, я считаю себя как бы на войне. И временем считаться тут, — сколько я пробыл, — не могу.

— Советую вам — отдохните. Берите семью, выбирайте себе любой санаторий под Москвой, поезжайте, отдохните. Потом вас вызовем.

На том разговор у нас закончился, и начался мой отдых. Но в шесть часов утра меня вызвали, прямо подняв с постели, чтобы согласовать, как меня именовать там сейчас, в новых условиях. Ведь в первый раз, будучи в Манчжурии, я официально считался уполномоченным Совета Министров СССР по оказанию помощи на КЧЖД. Это была, так сказать, крыша, чтобы под этой маркой выступать и официально, если потребуется. А как теперь?

— Мы направляем вас как представителя ЦК, но вам надо как-то именовать себя. Вот мы называем вас главным советником по экономическим вопросам при Политбюро ЦК КПК и правительстве нового Китая, когда оно будет создано. Согласны?

Оказалось, что после разговора со мной Сталин на Политбюро, которое длилось несколько часов, рассказывал по моим сообщениям о положении в Китае. Во-первых, была дана высокая оценка нашей деятельности в Китае. Во-вторых, было принято решение распространить мою деятельность не только на транспорт, но и на всю экономику, как и просил Мао, который снова повторил: «Мы экономически безграмотны, несостоятельны и не способны организовать восстановление экономики, без чего закрепить победу революции невозможно».

— Товарищ Сталин, прошу теперь дать мне более обстоятельные указания о том, как себя вести, особенно когда возникают неожиданные обстоятельства, например, как относиться к консульствам в Мукдене — американскому, английскому, французскому? Там появляются всякие личности под видом торговцев, а то и дипломатов…

— Вы вели себя отлично. Ведите себя и впредь так.

— Я прошу дать мне более подробные инструкции и по предмету моей миссии.

— Не диктуйте свою волю китайской стороне. Больше слушайте. (И, после паузы). Но и не заигрывайте. Вот и вся доктрина, все указания.

Хотя такой краткий ответ меня не вполне удовлетворил (кто будет истолковывать, диктую я или нет? — впоследствии я убедился в основательности моих сомнений), но настаивать не решился.

Мы с женой приехали в подмосковный санаторий «Архангельское». Места чудесные, зима, лесные тропы такие красивые, деревья в инее, пожалуйста вам, лыжи, коньки, всякие развлечения… Но поблаженствовать мне довелось всего неделю, а в начале января, в воскресенье, меня разыскал посыльный и сообщает: «вам сегодня в такое-то время и в таком-то месте надо встретиться с Анастасом Ивановичем Микояном, который будет там прогуливаться». Спрашиваю: «Как же я смогу его найти?» — «Ничего, за вами придёт машина».

Так и получилось. Пришла машина, и меня привезли на то место, где прогуливался недалеко от своей дачи Микоян. То, что он должен был мне сообщить, считалось такой государственной тайной, что он не мог говорить со мной на собственной даче. Мы углубились в лес, и там он мне сказал, что мы с ним сегодня ночью вылетаем в Китай.

Я вернулся в свой номер, сказал жене, что пришлось выехать в срочную непродолжительную командировку, собрал чемоданчик с минимумом вещей.

Ночью пришла машина и привезла меня на аэродром, который был совершенно пуст, чтобы никто не мог узнать о нашем рейсе. Микоян уже был на аэродроме, а провожал нас один только министр госбезопасности Абакумов (так распорядился Сталин). Оно и понятно: СССР поддерживал дипломатические отношения с правительством Чан Кайши в Нанкине, а член Политбюро ЦК ВКП(б) и советник, недавний министр направляются к вождям коммунистической оппозиции, так сказать, к сепаратистам, — если б об этом узнали в гоминдановском Китае или за границей, разразился бы дипломатический скандал. Сталин придавал секретности подобных контактов исключительно важное значение, отсюда и такие меры предосторожности. Сталин дал нам и искуснейшего лётчика Грачева, которому сам доверял.

Летели мы в зимнюю студеную пору, в буре, при нелётной погоде добрались до Омска, только опытный лётчик мог вести и посадить самолёт в таких условиях. Буран был такой, что из-за снежных заносов руководители Омской области не смогли приехать на аэродром встретить нас. Мы поднялись, ориентируясь на костёр, и полетели дальше. Хотели сесть в Новосибирске, — нас не приняли. Долетели до Красноярска — там такая же картина. В шесть утра прилетели в Читу, обогнав снежный буран, и даже не сели, а буквально плюхнулись на последних литрах топлива.

В Чите нас встречали первый секретарь обкома партии Г.И. Воротников (впоследствии председатель Совета Министров РСФСР) и командующий Забайкальским военным округом генерал-полковник К.А. Коротеев. Здесь у нас была деловая встреча, а затем возможность немного отдохнуть. Следующую остановку мы сделали в Хабаровске, где были гостями Маршала Советского Союза Р.Я. Малиновского. Наконец, прилетели в Дайрен. Здесь уже наша миссия была окружена такой тайной, что на встречу с нами не был допущен даже генерал-полковник А.П. Белобородов, командовавший там армией. На следующий день с тем же лётчиком Грачевым мы полетели через занятую чанкайшистами территорию в район Яньани — главной базы китайских коммунистов. Полетели — тут это слово даже не подходит. Скользили над полями, потому что если лететь на нормальной высоте, нас заметили бы чанкайшистские лётчики, гоминдановская авиация господствовала в воздухе. Так или иначе, мы проскочили на полевой аэродром, где нас встречали Лю Шаоци и Чжоу Эньлай. Оттуда на открытых машинах, сквозь тучи пыли, которая проникала, кажется, во все поры (снега там в это время ещё не было), ехали шестьдесят километров в горы, где располагались Политбюро ЦК КПК и Ставка Главного Командования НОАК.

Я уже говорил, что наша поездка — так было оговорено и советской, и китайской сторонами, — была строго секретной, и потому меня неприятно поразило, что возле каких-то землянок стоит толпа, похоже, любопытствующих крестьян, — в ватных солдатских телогрейках, ватных же штанах и замасленных сероватых кепи. Впереди всех стоял человек в таком же одеянии, в нескольких местах заплатанном. Я всё ещё переживал, как бы не раскрылся секрет нашей миссии, когда машина остановилась, и оказалось, что встречал нас сам Мао Цзэдун, за которым стояли Чжу Дэ и другие члены Политбюро ЦК КПК.

Наше первое впечатление от встречи было какое-то непонятное, уж больно неказисто все они выглядели, причем необходимости в этом, кажется, не было. Просто у них было принято, чтобы вожди по одежде и пр. не отличались от рядовых рабочих, крестьян и солдат. Не знаю, можно ли отнести это к проявлениям демагогии или проводилась действительно такая политика, чтобы руководители делили с народом горе и радости, как писал в своих трудах Мао.

После взаимных приветствий нас проводили в отведённую нам землянку, а вечером Политбюро ЦК КПК устроило в нашу честь маленький банкет. Присутствовали все члены Политбюро, находившиеся в это время в Яньани, и жена Мао Цзэдуна Цзянь Цин, тоже скромно одетая, в ватничке и ватных штанах. «Банкетный зал» оказался землянкой метров в сорок.

Микоян официально представил меня китайским руководителям. Мао Цзэдун сказал, что рад видеть в качестве представителя Политбюро ЦК ВКП(б) при Политбюро ЦК КПК именно меня.

— Я-то вас знаю, — обратился он ко мне, мы с вами всё время вели переписку, но вот лично познакомились только сегодня.

И уже обращаясь ко всем присутствующим, сказал немало добрых слов о советских специалистах, в том числе и обо мне, и признал: для них всех было неожиданностью, что мы в такой короткий срок смогли восстановить железные дороги Манчжурии, в том числе и мосты большого протяжения, и что это стало главным условием успехов НОАК.

Угощались мы нашими, привезёнными с собой, коньяками и винами. Но я уже знал, что китайские товарищи пьют мало, тремя рюмками коньяка можно было повалить с ног любого из них.

В начале банкета Мао Цзэдун произнес тост за здоровье товарища Сталина, пожелав ему десять тысяч лет жизни, затем поочередно за других членов Политбюро ЦК ВКП(б), особо, конечно, радостно пили за здоровье присутствовавшего тут товарища Микояна. Был произнесен тост и за меня. Затем Микоян произнес тост за здоровье товарища Мао Цзэдуна, затем — Чжу Дэ, и далее — как полагается по протоколу.

Вдруг Чжоу Эньлай встаёт, берёт непочатую бутылку нашего коньяка и два бокала и направляется прямо ко мне. Подошел, поставил бокалы, наполнил их и произносит тост снова за здоровье товарища Сталина. Я не собирался принимать этот самочинный вызов, но Микоян толкает меня в бок, дескать, пей. Выпили. Я был уверен, что Чжоу на том и угомонится, но не тут-то было: он наливает снова — и опять по очереди за всех членов нашего Политбюро. Так мы с ним и осушили бутылку.

Чжоу победно ушёл на свое место, — он ещё раз подтвердил свою репутацию непревзойдённого бойца на поприще пиров. Все китайцы с некоторым даже страхом смотрели, что же с нами будет. Но тут Микоян не смог стерпеть такого ничейного исхода соревнования. Я ещё и опомниться не успел, а он даёт мне другую бутылку коньяка в руки и говорит: «Иди к товарищу Чжоу Эньлаю с ответным визитом». Что мне оставалось делать: приказ начальника — закон для подчинённого. Я пошёл. Поставил бутылку перед Чжоу, налил ему и себе, теми же равными дозами, как и он меня угощал, и произнес тост за здоровье товарища Мао Цзэдуна. Выпили. Я снова наливаю: за товарища Чжу Дэ. Когда пили за Лю Шаоци, Чжоу поморщился — эти два лидера не очень ладили между собой. За здоровье Чжоу Эньлая мы успели выпить, но пока я наполнял бокалы в очередной раз, тот свалился под стол. Тут все встали, вызвали четырёх солдат, и они, со смехом, поволокли Чжоу как какого-нибудь обыкновенного забулдыгу, из помещения. Но я не считал себя вправе остановиться, и выпил за здоровье всех остальных членов Политбюро ЦК КПК. Китайцы долго хохотали, видя побеждённым непобедимого Чжоу, а я приобрёл в глазах всех присутствующих дополнительный авторитет: все поняли, что я могу не только успешно трудиться, и то, что меня коньяком даже в невероятных для них дозах свалить нельзя.

Первая наша встреча с китайскими руководителями закончилась в обстановке дружелюбия. Последующие встречи были между Мао и Микояном, потом мы встречались все вместе, обменивались информацией о советских и китайских делах, суждениями о необходимой экономической помощи Китаю. Моё внимание привлёк рассказ о том, как одна активистка, лидер левого крыла гоминдана заявила, что если коммунистам удастся объединить весь Китай, включая Внешнюю Монголию (то есть, Монгольскую Народную Республику), то она и сама перейдёт в КПК, и приведёт туда всех своих сторонников. Как видим, уже тогда часть лидеров китайских коммунистов заявляла территориальные претензии к соседним странам, прежде всего, носилась с идеей поглощения МНР, говорила о желательности отказа СССР от своей доли в имуществе КЧЖД и т.п. Мы с Микояном позже обменялись мнениями по этим вопросам. Но через шесть дней мы улетели из Яньани. Я проводил Микояна на советскую территорию, а сам на том же самолёте вернулся в Китай.

Освобождение Пекина и образование КНР

Проводив А.И. Микояна обратно в СССР, я вернулся в Китай, но уже не в Харбин, а в Мукден, куда переехали Северо-Восточное бюро ЦК КПК и Административный комитет, выполнявший функции правительства Манчжурии, и тогда же, в январе 1949 года, отправил в Москву отчёт о первой неофициальной беседе с председателем КПК Мао Цзэдуном. Отчёт был направлен на имя товарища Филиппова, и лишь те, кому это было положено, знали, что так в нашей переписке обозначается Сталин. Он всё дела, связанные с Китаем, вёл лично, не подпуская к ним не только А.Я. Вышинского, но и В.М. Молотова.

Мао сам пригласил меня поздно вечером и спросил, чем он мог бы помочь мне в моей работе. Я попросил его рассказать мне вкратце историю КПК, признался что знаю её не так хорошо, как необходимо в моём положении.

Мао согласился. Наши неофициальные встречи стали почти ежедневными после того, как ЦК КПК в апреле переехал в освобождённый от гоминдановцев Пекин. Но сначала нужно сказать хотя бы кратко о ходе военных действий и некоторых других обстоятельствах.

На переломе 1948-1949 годов уже явственно проступали признаки скорого и полного развала режима Чан Кайши. И дело было не только в территориальных завоеваниях коммунистов, освободивших половину Китая и вышедших уже на рубеж реки Янцзы, но и в завоеваниях моральных, в том числе в явной неспособности и нежелании войск Чан Кайши сражаться за идеалы партии Гоминьдан, за существующий государственный полуфеодальный-получиновничий строй. Характерно, что боевые потери чанкайшисты несли главным образом сдавшимися в плен. Из каждой тысячи потерянных в боях солдат и офицеров семьсот пятьдесят оказывались пленными. Даже генералы пополняли эту неприятную для генералиссимуса Чан Кайши статистику. За вторую половину 1948 года он потерял 869 генералов, из них убиты только 67. Остальные либо сдались в плен, либо добровольно перешли на сторону Народно-освободительной армии (105 человек).

Процесс распада режима Чан Кайши уже не могли остановить никакие американские впрыскивания — ни сотни миллионов долларов, ни новейшее оружие, ни военные советники, формировавшие и обучавшие китайские дивизии на опыте Второй мировой войны. Попадая в пекло боя, под удары коммунистических войск, эти новообученные дивизии бросали американское оружие и разбегались так же, как и старые дивизии. За два с половиной года гражданской войны (июль 1946 — январь 1949 гг.) коммунисты захватили почти два миллиона исправных винтовок, карабинов и автоматов, 37 тысяч орудий и миномётов, более 800 танков и бронемашин, 86 самолетов. А если прибавить сюда переданное советскими войсками японское трофейное вооружение — более 600 самолетов, около 750 танков и бронемашин, более 1200 тракторов и автомашин, и т.п., то понятным станет и военно-техническое равновесие сил между гоминдановцами и коммунистами при полном моральном превосходстве последних, которое установилось на фронте к началу 1949 года.

Крысы разбегались с тонущего гоминдановского корабля. Генерал Фу Цзои, считавшийся самым боевым и преданным, попытался поддержать свой Северный фронт гражданскими самостийными преобразованиями. В Пекине и Тяньцзине освободил из тюрем всех политических заключённых. Запретил отбирать у крестьян помещичью землю, которую им когда-то передали партизаны-коммунисты. Объявил свободу собраний, свободу в печати и деятельности профсоюзов. Однако и эти демократические меры не позволили генералу Фу достичь главной цели — получить поддержку народных масс, получить боевое пополнение, которое дралось бы с коммунистами, а не сдавалось в плен или разбегалось по своим деревням.

Окружённый коммунистическими войсками Линь Бяо и Не Жун-Чжэня в обширном Пекин-Тяньцзинском районе, генерал Фу Цзои принял условия капитуляции, сдал коммунистам города Пекин и Тяньцзинь, сдал 25 дивизий, которые полностью влились в Народно-освободительную армию, в войска Линь Бяо, и после переформировки были двинуты на юг.

Однако часть его войска была настроена враждебно к этому шагу генерала и ушла к Чан Кайши. Гоминдановцы оставили во многих зданиях мины замедленного действия, устанавливали там аппаратуру для подслушивания телефонных разговоров. Поэтому ЦК КПК переехал из Яньани не сразу в Пекин, а два месяца размещался в 20 километрах от столицы, в горах Сянь-Шань. Вот тут и проходила работа комиссии по вопросам восстановления экономики, формирования правительства и подготовки наступления НОАК для окончательного разгрома Чан Кайши. В комиссию вошли Лю Шаоци, Чжоу Эньлай и я.

Думается, многое в истории гражданской войны в Китае будет непонятным, если не рассказать об одном эпизоде, на первый взгляд, курьёзном, но очень важном с точки зрения того, насколько существенно в политике и в военном деле учитывать особенности национального характера, или, как сейчас принято говорить, менталитета того или иного народа.

Части НОАК, развивая стремительное наступление, вышли к реке Хуанхэ («Жёлтой реки») — одной из трёх великих рек, пересекающих всю страну с запада на восток. Каждую из них чанкайшисты считали неприступным рубежом обороны, и я не мог понять, почему. Не могли же они возвести непреодолимые пояса укреплений на тысячи километров вдоль этих рек, и разведка ни о каких подобиях «линии Мажино» не сообщала. Я как раз был уверен, что надо воспользоваться деморализацией противника и форсировать реку сходу, тогда потери будут минимальными и можно будет продолжать наступление и даже наращивать его темп. Но армия коммунистов остановилась на берегу Хуанхэ.

— В чём дело? — спрашивал я Линь Бяо и Гао Гана.

Они отвечали туманно, но, в конце концов, я понял, что дело упирается в… религиозные представления китайцев (хотя КПК, как марксистско-ленинская партия, казалось бы, не должна была быть подверженной влиянию религиозных предрассудков). Оказывается, китаец не боится смерти, если она застигнет его на суше. Тогда его предадут земле, и он попадёт в рай (я использую здесь привычные нам представления). Если же он утонет — это совсем другое дело. А если руководство НОАК решит форсировать Хуанхэ, Янцзы, то многие бойцы будут убиты на воде, и какова же будет их посмертная судьба?

Я долго ломал голову над этой загадкой, не раз советовался с Линь Бяо и Гао Ганом, и в итоге у нас постепенно вырабатывалась идея, которая вряд ли пришла бы в голову, например, американскому или английскому военачальнику, а между тем именно она решила исход гражданской войны в Китае.

— А если китаец будет убит на воде, но не утонет, и после победоносного сражения товарищи похоронят его с честью в земле, это снимет с него страх?

— Так давайте передовые отряды НОАК погрузим на плавсредства, и тогда воин, если даже будет убит, вместе со своими оставшимися в живых товарищами достигнет берега…

— Блестящая идея! — восхищённо воскликнул Линь Бяо.

В течение нескольких суток мы готовили плавсредства, вплоть до бурдюков из шкур домашнего скота, надутых воздухом. И ночью, в заранее разведанных слабых местах обороны гоминдановцев, первые отряды НОАК в полной тишине отплыли от берега. Я видел, как спокойно, без какого-либо подобия страха, бойцы НОАК пускались в плавь, уверенные в том, что если даже и будут убиты, то не утонут, а будут преданы земле, как это и подобает каждому уважающему себя китайцу. Для гоминдановцев это было совершеннейшей неожиданностью, и они практически без боя уступили НОАК важные плацдармы на южном берегу Хуанхэ, на которые затем, в течении буквально двух-трёх суток были переправлены несколько соединений, что, собственно говоря, и решило исход войны.

Не оправдались надежды чанкайшистов задержать наступление НОАК и на берегах Янцзы («Голубой реки») — этой китайской Волги. Опыт форсирования Хуанхэ блестяще оправдался и здесь.

В апреле ЦК КПК переехал в Пекин. Мао Цзэдун попросил меня обсудить планы наступления с различными военными деятелями Китая. Я встречался с Чжу Дэ, Линь Бяо, Лю Боченом, Чень И, Хэ Луном и другими высшими генералами НОАК.

Генералы излагали свое видение предстоящего похода на юг, при котором они опасались возможной военной интервенции со стороны американцев и англичан, но поднимали также вопросы о перестройке Вооружённых Сил, о развитии производства вооружения и о советской помощи в этом деле, в частности, о немедленном предоставлении СССР займа Китаю. Но мне было известно, что китайцы пытались установить контакты с отдельными американскими и английскими фирмами. У меня они спрашивали, допустимо ли для них вступать в прямые переговоры со Стюартом, вновь назначенным послом США в чанкайшистском Китае. Словом, шло активное зондирование каналов возможного получения помощи для выхода из трудного экономического положения, в котором находился Китай.

Работа нашей комиссии осложнялась взаимной враждебностью между Лю Шаоци и Чжоу Эньлаем. При обсуждении почти любого вопроса они высказывали противоречивые суждения. Так, на вопрос, сколько советских специалистов понадобится Китаю, Лю Шаоци отвечал: 2500 человек, часть из них будет находится в Пекине, а остальных надо будет распределить по всем провинциям и крупным городам страны. Чжоу Эньлай полагал, что достаточно иметь группу примерно в 100 человек и только в Пекине, в противном случае можно вызвать нежелательную реакцию со стороны США и Великобритании.

Мао Цзэдун, получая такие противоречивые ответы, обычно спрашивал моё мнение и чаще всего соглашался с ним. На заседании Политбюро ЦК КПК было принято решение просить Москву о присылке первой очереди советских специалистов в количестве 600-650 человек.

Под твёрдой рукой

По всем обсуждавшимся во время бесед с руководящими деятелями Китая вопросам я немедленно докладывал Сталину и, как правило, быстро получал ответ. Меня неизменно поражало то, как Сталин, при своей нечеловеческой занятости, находил время тщательно следить за положением дел в Китае и давать советы, глубоко продуманные и в то же время уважительные по форме. Приведу в качестве примера несколько советов из его телеграммы, посланной Мао Цзэдуну в июне 1949 года.

Я сообщал ранее Сталину наши предложения по структуре органов управления государством. Китайские товарищи спрашивали меня, а какова система управления в СССР. Я рассказывал, они слушали и в конце концов приходили к выводу, что им лучшей системы и не надо. Мне также казалось, что лучше для Китая принять советскую систему управления, зато быстро, так как страна на глазах разваливалась на неуправляемые регионы, а со временем жизнь подскажет, как эту систему улучшить. А Сталин отвечал: «Проект копирует построение советского административного планового центра и, кроме того, слишком громоздок. Это не годится для Китая теперь. Нужно его упростить и сократить». Он предложил уделить особое внимание организации пограничных войск и таможенной службы, которая может дать Китаю большие валютные доходы.

Китайская сторона предложила включить меня в состав Административного экономического центра Китая. Сталин ответил: этот центр должен состоять только из китайских деятелей, а Ковалёв пусть остаётся советником при ЦК КПК и, если это нужно, то одновременно и советником при экономическом центре. И другие советские специалисты, какие будут посланы в Китай, должны находится на положении экспертов у тех китайских деятелей, которые будут назначены на соответствующие посты.

На просьбу о большей открытости советско-китайских отношений для мира Сталин отвечал: «Мы не считаем настоящий момент подходящим для широкой демонстрации дружбы СССР с демократическим Китаем. Такую демонстрацию можно приурочить к моменту образования Китайского демократического правительства и установления дипломатических отношений между ним и СССР.

Китайцы просили разрешения послать в СССР и в европейские страны народной демократии делегацию китайских демократических деятелей (в числе которых называли и генерала Фу Цзои). Сталин писал, что у него нет возражений против этого.

Вся деятельность коммунистической партии Китая и её ЦК в этот период была направлена, главным образом, на разгром чанкайшистских войск на юге и на подготовку к созыву и проведению народного политико-консультативного Совещания. Задача состояла в том, чтобы в короткие сроки очистить страну от войск Чан Кай-ши, в том, чтобы ещё до открытия Совещания достигнуть единой точки зрения всех демократических партий и групп по важнейшим программным и организационным вопросам. Эти задачи практически осуществлялись ЦК КПК и созданным специальным подготовительным комитетом по созыву Совещания.

В состав подготовительного комитета по созыву Совещания входило 134 члена, представлявших: Коммунистическую партию, Революционный Комитет Гоминдана, Демократическую Лигу, Ассоциацию сторонников трёх народных принципов, Общество покровительства демократии, Крестьянско-рабочую демократическую партию и другие группы и партии. Рабочим органом подготовительного комитета был президиум, возглавляемый Мао Цзэдуном.

К 21 сентября 1949 года, когда открылось Политико-Консультативное Совещание, проект общей программы и состав будущего Центрального народного правительства был уже согласован со всеми организациями, представленными на Совещании. На открытии Совещания с речью выступил Мао Цзэдун. Примечательно, что он при этом ни слова не сказал о роли СССР в завоеваниях китайской революции (Гао Ган говорил мне, что считает это крупной политической ошибкой Мао).

К этому времени относится и резкий перелом в настроениях китайской интеллигенции, да и всего китайского общества. Китайцы не на словах, а на деле смогли убедиться в том, насколько разным было отношение к их стране со стороны США и СССР. Американцы поддерживали Чан Кайши, видя в нём «заслон против коммунизма», но не забывали и о своих коммерческих интересах. Их фирмы заполонили китайский рынок дешёвыми товарами — паркеровскими авторучками и разными безделушками, вытеснив с него китайских кустарей и даже буржуа средней руки, что обрекало этих несчастных на голодную смерть. И на этом фоне особенно выделялась позиция СССР, оказавшего Китаю бескорыстную помощь, — и это в условиях, когда жизнь в нашей стране после страшной войны и голодных первых послевоенных лет только ещё начинала входить в нормальную колею, когда нам был дорог каждый рельс, каждый пуд хлеба.

Выражая волю китайского народа и закрепляя победу революции, Политико-Консультативное Совещание провозгласило 1 октября 1949 года образование Китайской Народной Республики. Мао Цзэдун стал Председателем КНР, Сталин прислал ему поздравительную телеграмму. Советское Правительство заявило, что, поскольку правительство Чан Кайши утратило контроль над Китаем, СССР порывает дипломатические отношения с ним и признает новую власть, утвердившуюся в Пекине.

В Правительстве КНР было 37 министерств и центральных ведомств, и каждая из многочисленных демократических организаций претендовала на посты министров или хотя бы их заместителей, так что пришлось включить в состав центральных управляющих органов около 1500 человек. 22 министерств и ведомств возглавлялись коммунистами, остальные — лидерами других демократических партий и организаций, среди которых было немало откровенных реакционеров, которые возражали против укрепления связей с СССР, так как это может внести осложнения в отношениях с США.

Засилье реакционеров не позволило включить в первые документы новой власти положения о мерах по улучшению жизни рабочих и крестьян. Не была должным образом развёрнута борьба против гоминдановских шпионов и диверсантов и пр.

Но главное было обеспечено: новый Китай становился на ноги и превращался в мощную международную силу, дружественную СССР. Но ещё больше меня радовало, что в Китае день ото дня становилось всё больше искренних друзей СССР.

Я тогда узнал, что и сын Чан Кайши (настоящее имя гоминдановского вождя Цзян Цзеши) Цзян Цзинго тоже провел свои юношеские годы в СССР. Хотя гоминдан не был коммунистической партией, он, до смерти в 1925 году своего основателя Сунь Ятсена, проводил политику союза с СССР, союза с КПК и опоры на рабочих и крестьян, а потому детям его вождей жить в милитаристском Китае было небезопасно. Вот и Цзян Цзинго был отправлен в СССР, причём ему пришлось пережить удивительные превращения. (В этом году по нашему телевидению о нём прошла большая передача, но, вероятно, многие её не видели, а судьба этого человека необычайно интересна, и я напомню некоторые её вехи. Вся история с Цзян Цзинго излагается публикатором по этой передаче. — М.А.).

Цзян Цзинго приехал в СССР 16-летним юношей, в 1925 году, и был здесь известен как наш китайский товарищ Николай Елизаров. Он проявил себя как троцкист (такие тенденции были сильны и в КПК, есть их отзвуки и в трудах Мао, о чём у нас писали в годы обострения советско-китайских отношений), но когда троцкистов стали громить, вовремя покаялся. Женился на дочери маршала Фын Юйсена, а после того, как изменил делу революции, — развёлся с женой. Учился в академии, по окончании её был направлен на московский завод «Динамо» для приобретения пролетарской закалки, посылался в деревню для проведения сельскохозяйственных кампаний. Дальше он работал на «Уралмаше», редактировал заводскую газету и, естественно, участвовал в разоблачении врагов народа. Женился на русской девушке (им дали двухкомнатную квартиру, что тогда было редким и щедрым даром). Когда стало ясно, что Чан Кайши окончательно перешёл на позиции антикоммунизма, сын от отца отрёкся, публично назвав его «кровавой собакой китайской реакции». Когда же начались репрессии и на «Уралмаше», он и сам едва не стал их жертвой, но спасся бегством и куда? В Москву! В Исполком Коминтерна, который тогда тоже стал объектом чисток! Но Цзян нашел приют у… посла чанкайшистского Китая и вместе с ним был в Кремле, на приёме у Сталина, который дал обед в честь китайских гостей.

В течение всего своего пребывания в СССР Цзян показывал себя вполне советским человеком и говорил, что был счастлив, живя полной жизнью, улыбка не сходила с его лица. В заявлении о приёме в ВКП(б) писал, что партия воспитала его по-настоящему свободным и счастливым человеком. В дневнике же (хотя неизвестно, в подлинном или же позднее подправленном в соответствии с новыми обстоятельствами) Цзян предстаёт с самого начала антисоветчиком, а свою жизнь в СССР описывает как страшный сон.

С началом прямой военной агрессии Японии против Китая создаются условия для союза КПК с Гоминданом, и Цзян Цзинго (с русской женой) направляют на родину, чтобы способствовать этому. Вернувшись в Китай, он вполне примирился с отцом и вполне разделял его антикоммунистические взгляды.

Во время второй мировой войны Чан Кайши, воевавший против Японии, оказался как бы нашим союзником. США и Великобритания, прежде относившиеся к Китаю как к колониальной стране, теперь признали его великой державой. Чан Кайши — в «Большой четвёрке», на конференции в Каире участвовал наравне с Ф. Рузвельтом и У. Черчиллем. Между СССР и Китаем был заключён дружественный договор. Но когда СССР вступил в войну с Японией и стремительным ударом разгромил сосредоточенную в Маньчжурии и нацеленную против нас мощную группировку японских войск («Квантунскую армию»), главными плодами этой победы, как известно, воспользовались не чанкайшисты, а китайские коммунисты. Правда, СССР, выводя свои войска из Маньчжурии, не передавал освобождённые нами города прямо коммунистической власти, как того требовали некоторые члены руководства КПК (Сталин поддерживал видимость союза именно с чанкайшистами как законной властью союзного нам Китая), но большое количество японского оружия, доставшегося нам в качестве трофеев, как бы не счёл целесообразным вывозить к себе и передал его «оказавшейся ближе всех» Народно-освободительной армии Китая, возглавлявшейся коммунистами (на что тоже было формальное право: ведь НОАК действительно была одним из китайских воинских объединений, боровшихся против Японии).

А в мире уже шла «холодная война». Если НОАК получила от СССР трофейное японское вооружение и благодаря этому очистила от гоминдановцев значительную часть Маньчжурии, то США и Великобритания спешно и щедро обеспечили войска Чан Кайши оружием, включая танки и самолеты, послали в Китай своих инструкторов и советников. В Китае началась гражданская война между коммунистами и гоминдановцами, и Цзян Цзинго ревностно выполнял самые ответственные поручения отца.

Когда НОАК освободила материковый Китай, именно Цзян Цзинго руководил эвакуацией гоминдановских войск (и всех не желавших жить при коммунистической власти) на Тайвань — остров, ещё в ХIII веке включённый в состав Китая, но в 1895 году в итоге грабительской войны оказался под властью Японии до её капитуляции в 1945 году (Японцы называли этот остров Формозой). Тогда Цзян Цзинго дал клятву со временем вернуться на материк с победой. На Тайване он руководил репрессивным аппаратом чанкайшистского режима и прославился зверскими расправами с заподозренными в симпатиях к коммунистам.

В 1975 году Чан Кайши умер, и Цзян Цзинго стал президентом «другого Китая» — Тайваня. Он оставался самым ярым антикоммунистом и создал разветвлённую сеть лагерей перевоспитания (декоммунизации) с тяжелейшим режимом для заключённых. К народу же новой республики он обратился с призывом: «Знать, любить свою страну и отдать ей все силы; знать, ненавидеть и уничтожать её врагов». И президент выдвинул план модернизации страны, десяти великих строек, в осуществимость которого мало кто верил. Но Цзян Цзинго ещё при жизни (он умер в 1988 году) увидел «тайваньское чудо»: остров, до переезда туда гоминдановцев населённый дикими племенами, стал страной электроники, суперсовременных шоссе и аэропортов, с одним из самых высоких показателей национального дохода на душу населения.

Сдержал ли Цзян Цзинго своё обещание вернуться на материк Китая с победой? В гражданской войне вроде бы победили коммунисты, но порядки Тайваня оказывают всё более заметное влияние на строй жизни в континентальном Китае.

(Я пересказал эту историю, которая сама по себе могла бы стать сюжетом авантюрного исторического романа, вовсе не ради занимательности, а чтобы показать, что мы нередко оцениваем деятелей и события истории Китая со своих позиций, не учитывая особенностей национального характера китайцев, и, естественно, пожинаем совсем не те плоды своих усилий, на какие рассчитывали. Не случайно, говорят, Сталин сказал: «Китайские коммунисты — как редиска: они только сверху красные».

Мао Цзедун и его окружение

Как у всякой крупной личности, у Мао Цзэдуна тоже были мелкие человеческие слабости. На прогулках нас всегда сопровождали, кроме охранников, и фотографы. Идем бывало — небольшой бугорок, он всходит на него, он возвышается над нами, окружающими, и даёт знак фотографу: снимай! Меня это внутренне забавляло, и я, избрав бугорок и сделавшись с его помощью выше Мао, просил сфотографировать. Он всё подмечал и отказывался, и у него портилось настроение.

Иногда он приглашал к себе, один такой обед мне хорошо запомнился, но чтобы рассказать о нём, нужно предисловие.

Ещё в январе — феврале 1949 года, когда мы жили в Маньчжурии, и мне приходилось частенько ездить по делам из Мукдена в Харбин и обратно, Главком маньчжурского фронта Линь Бяо попросил меня прицепить к нашему поезду вагон с семьями командиров, чтобы доставить их в Харбин. Вагон прицепили, поехали. Думаю: чем порадовать командирских жён? Вспомнил свою командирскую голодную молодость. Давай-ка угостим их хорошим русским обедом — щи с мозговой косточкой, да котлеты Пожарские, да кисель клюквенный на третье. Наш повар Василий Иванович был китайцем, выросшим у нас в Приморье, русскую кухню освоил детально. Уговорились с ним, и когда обед был готов, я отправился приглашать китайских дам.

Вхожу в тамбур вагона, вижу девочку-китаянку лет двенадцать, в брючках. Смотрит на меня и спрашивает по-русски:

Мы познакомились. Девочку звали Таня, она была дочкой Мао Цзэдуна от второй его жены. Таня отвела меня к супруге Линь Бяо, с ней мы были знакомы, она передала подругам мое приглашение отведать русской кухни, что было встречено с восторгом и смехом. Женщины представили мне второго сына Мао Цзэдуна Колю. Таня была бойкая, Коля тихим и вдумчивым.

Таня и Коля остались в Пекине и жили с отцом довольно долго — пока не вернулась из СССР Цзян Цин. Дети часто прибегали ко мне поесть русской пищи и просто поболтать с нашими женщинами. Про город Иваново и детский дом они так и говорили: — «А вот у нас дома…».

Всего у Мао Цзэдуна было шестеро сыновей. Двое умерли в младенчестве, двое — в детстве, в трудные годы гражданской войны. Дожили до свободного Китая только те дети Мао, которые воспитывались в СССР. Старший сын Сергей, о котором уже шла речь, не хотел возвращаться в Китай, а когда пришлось туда вернуться, не нашел вначале общего языка с отцом и однажды, не сдержавшись, наговорил ему много дерзостей, убеждал его, что без помощи советских коммунистов ничего КПК в Китае сделать не сможет. Разгневанный Мао направил сына на перевоспитание в деревню сроком на один год. По возвращении Сергей был направлен в разведорганы. Об одном его разговоре с Мао я ещё расскажу, а пока, чтобы потом не возвращаться к этой теме, упомяну: когда война в Корее вступила в решающую фазу, на помощь северо-корейской армии отправились китайские народные добровольцы. Среди них был Сергей Мао, он там и погиб (тогда даже говорили шёпотом, что его смерть не была случайной), потомства он не оставил. Таня и Коля были потом отправлены в Мукден. О последующей судьбе Тани мне ничего не известно. Коля жив и, как говорят, занимается наукой. Так и стоят они у меня перед глазами: Сергей, Таня и Коля, их китайских имен я не запомнил, сами они в разговорах со мной называли себя только русскими именами.

Путь Мао к вершинам власти был непростым. Поначалу в руководстве КПК ведущие позиции занимала группировка Ван Мина (настоящее его имя — Чэнь Шаоюй, в 1931 году он исполнял обязанности генерального секретаря ЦК КПК с 1932 по 1943 год был членом Президиума исполкома Коминтерна), считавшаяся промосковской, в глазах её членов Мао был, пожалуй, «правым оппортунистом». Членом Политбюро Мао был с 1933 года, но председателем ЦК КПК стал только в 1943 году. Устранить Ван Мина от руководства помог Чжоу Эньлай, бывший его сторонник, но предавший своего руководителя в решающий момент. Ван Мин был членом Политбюро и секретарем ЦК КПК до 1945 года, в составе ЦК оставался даже до 1969 года, но уже действительной политической роли не играл (умер он в 1974 году).

Ещё тогда, когда Мао Цзэдуна мало кто знал в СССР, самым, пожалуй, известным у нас китайским руководителем был Чжу Дэ, в 1937 году ставший главнокомандующим китайской Красной Армии. Это был умный, дальновидный деятель и настоящий военный талант, преданный идее союза с СССР. Но он считался близким к группировке Ван Мина, и потому Мао, оставив его и в Политбюро, и секретарем ЦК, и главнокомандующим НОАК, по сути отстранил его от руководства военными действиями, для чего создал генеральный штаб во главе с Чжоу Эньлаем. Когда А.И. Микоян и я прилетели в Яньань и началось обсуждение различных вопросов строительства нового Китая, как и в последующих моих с ним беседах, Чжу Дэ говорил наиболее конкретные и на самые злободневные темы. Особенно ценны и весомы были его суждения по вопросам военного строительства и развития оборонной промышленности, мобилизации ресурсов народного хозяйства для победы. Для него самого, долго отстранённого от большинства живого дела, участие в разработке планов наращивания китайской военной мощи были как бы праздником. Мао делал всё, чтобы авторитет Чжу Дэ работал на него, на вождя, но к реальным делам его не подпускал, и очень жаль, что военный талант этого видного деятеля не был в надлежащей мере использован.

Формально вторым (после председателя ЦК КПК Мао Цзэдуна) человеком в партии, первым секретарем ЦК считался Лю Шаоци. На многих советских специалистов, встречающихся с ним, он производил впечатление сухого функционера, подозрительного, холодного, подчас даже не считавшего нужным скрывать своё неприязненное к нам отношение. Я узнал его получше, когда с китайской делегацией, им возглавляемой, мне пришлось ехать в Москву и даже принимать его в домашней обстановке, о чём ещё будет сказано в своё время. Он хорошо относился к СССР и тщательно изучал то из советского опыта, что, по его мнению, могло бы пригодиться в Китае, но в вопросе о путях китайской революции и строительства нового государства твёрдо стоял на своём: эти пути у Китая будут иные, чем у Советского Союза. Его судьба сложилась трагически: он, никогда не колебавшийся в вопросах политики и всегда поддерживавший Мао Цзэдуна (в отличие, скажем, от Чжоу Эньлая, Чжу Дэ или Гао Гана), ставший Председателем КНР, то есть, официально главой великой и самой населённой страны мира, вдруг в 1968 году был объявлен, по сути, врагом народа, исключён из партии и снят со всех постов. Умер он через год, а официальная его реабилитация последовала лишь в 1980 году.

Наиболее близким к Мао (если здесь вообще можно говорить о какой-то близости) человеком в руководстве КПК был Чжоу Эньлай, умный хорошо образованный, знающий, но хитрый и коварный. С конца 20-х годов входил в состав Исполкома Коминтерна в 1937 — 1945 годах, когда считалось, что КПК и гоминьдан вместе воюют с Японией, он, член Политбюро и секретарь ЦК КПК, был представителем ЦК КПК при гоминдановском правительстве. И когда произошёл разрыв между двумя этими политическими силами, в Китае началась гражданская война, Чжоу заигрывал с буржуазно-националистическими кругами страны и поддерживал контакты с послом США, в то же время всячески мешая укреплению связей с СССР. В политическом отношении вся карьера Чжоу — это цепь предательств. Он предал Ван Мина, с которым раньше поддерживал дружеские отношения, на моих глазах предал Гао Гана, о чём я ещё буду говорить, впоследствии предал и Лю Шаоци. Я был убеждён, что со временем, выбрав удобный момент, Чжоу предаст Мао Цзэдуна, но этого не произошло, — может быть, не успел. Замечу, что и Мао Цзэдун, и Чжоу Эньлай, и Чжу Дэ умерли в одном и том же 1976 году.

Чжоу Эньлай и Лю Шаоци очень не любили друг друга, и я не помню случая, чтобы они выступили одинаково по какому-либо вопросу (правда, в травле Гао Гана он участвовали совместно, но лишь на заключительном этапе её — до того Чжоу ходил в единомышленниках Гао Гана). Дело доходило до смешного: если на банкете я поднимал второй бокал и произносил тост за Лю — Чжоу уходил из зала, и наоборот. Когда речь шла о том, скольких советских специалистов надо запросить из СССР, Лю предлагал максимум, Чжоу — минимум. Мао часто использовал Чжоу Эньлая для постановки передо мной вопросов, например, о возможности сотрудничества с американскими капиталистами и пр. Я понимал, что за спиной Чжоу стоит Мао, но всё же Чжоу был здесь не простой марионеткой, а идейным сторонником укрепления связей с Западом.

Мао блестяще использовал взаимную нелюбовь Лю Шаоци и Чжоу Эньлая: сам он после образования КНР стал председателем её Центрального правительственного совета (это с 1954 года он стал Председателем КНР и занимал эту должность до 1959 года, когда передал Лю Шаоци), Лю Шаоци он сделал своим заместителем (как бы заместителем главы государства), а Чжоу Эньлая — премьером Государственного административного совета (как бы главой правительства). Он знал, что эти два высших сановника никогда не смогут сговориться и объединиться против него (вот она, «система сдержек и противовесов», в действии).

Лично мне из руководителей КПК больше всех нравился Гао Ган. Если Мао был больше китаец-конфуцианец, чем марксист-ленинист, то Гао Ган — больше коммунист, чем китаец (да он и по национальности был, кажется, не китаец, а маньчжур). Он входил в группу Ван Мина, а потому Мао его не любил. Но чем для меня особо был дорог Гао Ган — это тем, что не было ему равных в любви к СССР, в стремлении к вечному союзу наших двух стран — без всяких задних мыслей, лицемерия и своекорыстных расчётов, присущих в той или иной степени почти всем китайским вождям того времени. Не удивительно, что Гао Ган стал первой жертвой интриг в китайском руководстве после провозглашения КНР, о чём я расскажу уже в следующей главе.

Поездка с Лю Шаоци в Москву

Делегация тщательно готовилась к встрече со Сталиным и другими членами Политбюро ЦК ВКП(б). Предварительно она передала советской стороне восемь объёмистых документов, в том числе общий доклад Лю Шаоци и доклад Гао Гана о положении в Манчжурии. Кроме того, китайские товарищи просили устно доложить Сталину, что они хотели бы обсудить некоторые вопросы, касающиеся работы советских и китайских органов информации и разведки. Ибо многие наши агенты в Китае, рекомендованные ранее КПК или завербованные советской стороной самостоятельно, оказавшись вне партийного контроля, разложились и фактически работали в пользу гоминьдана и США. По словам Гао Гана, из 300 раций, раскрытых в Манчжурии и работавших на чанкайшистов, 40 формально числились советскими. Кроме того, китайские товарищи просили передать, что им хотелось бы ознакомиться со структурой ВКП(б) и Советского государства, с постановкой культурно-просветительной работы в стране, а также посетить заводы, фабрики, колхозы, совхозы и учреждения. Просили они и прислать в Китай советских профессоров по различным отраслям знания, в том числе и по марксизму-ленинизму, послать в СССР группу хозяйственных руководителей. Хотелось бы им, чтобы в СССР было создано специальное учебное заведение для повышения квалификации китайских специалистов и для студентов. Не стану приводить других документов и устных их заявлений, скажу лишь, что в числе заданных ими вопросов был и такой: возможна ли третья мировая война и если возможна, то когда. По всем этим вопросам я составил для Сталина обстоятельную записку.

На первой встрече с китайской делегацией присутствовали Сталин, Молотов, Маленков, Берия, Микоян, Каганович, Булганин, Шверник, а также маршал Соколовский, адмирал Горшков и я. Отсутствие других членов Политбюро Сталин объяснил тем, что они отдыхают на курортах. Желая показать китайцам демократический и свободный порядок обсуждений на Политбюро, Сталин, вопреки обыкновению, предложил присутствующим высказываться без особой повестки дня. С советской стороны решился высказаться один только Берия, но говорил настолько невнятно и косноязычно, что его не поняли не только китайцы, но и наши. Сталин раздражённо махнул рукой и резко сказал: «Садитесь!».

Далее пошла речь о положении в Китае. Сталин попросил их остановиться на истории политической и вооружённой борьбы с гоминдановцами. Китайцы рассказали, что в первый период сотрудничества Гоминьдана и Компартии коммунисты совершенно не были готовы к возможной измене с его стороны и, попав впросак, потерпели крупное поражение. Однако во второй период сотрудничества они одновременно начали готовить отпор Чан Кайши, если он задумает измену. Восемь лет КПК и Гоминьдан вели совместную войну против Японии, и всё это время Чан Кайши готовился к уничтожению Компартии. Предательское нападение гоминдановцев после победы над Японией КПК встретила во всеоружии. Выслушав это, Сталин сказал: «Значит, враг научил вас».

Когда китайцы рассказали, как, выступив с инициативой мира в стране, они сумели изолировать Чан Кайши от США, а затем и свергнуть его власть, Сталин сказал: «Всё, что привело к победе — правильно. Победителей не судят». (Хотя поездку Мао Цзэдуна в логово гоминдановцев Чунцин счел опасной).

Военную обстановку в Китае на момент встречи обе стороны определили как весьма сложную, не исключалась возможность прямого вмешательства американских и английских войск во внутренние дела Китая, их выступление на стороне чанкайшистов. Вот тут-то Гао Ган и выступил со своим злосчастным предложением. На случай англо-американской военной интервенции он предложил: во-первых, увеличить численность советских войск в Дальнем; во-вторых, ввести советский военно-морской флот в порт Циндао и в-третьих,… объявить Маньчжурию семнадцатой союзной республикой СССР. Тогда империалисты не посмеют напасть на Маньчжурию, а китайская революция получит надежную базу.

На несколько минут на встрече возникло всеобщее замешательство. Затем Сталин, отвечая Гао Гану, шутя назвал его Чжан Цзолинем, сказав при этом: «Я извиняюсь, что так назвал, но сделал это для того, чтобы впоследствии к Вам оскорбительно не прилагали эту кличку, не уподобляли Вас тому милитаристу, который заигрывал с японцами и пытался навечно отторгнуть Маньчжурию от Китая. Я понимаю, что не отторжение Маньчжурии Вы предлагаете. Но таких шагов, которые Вы предлагаете, мы не можем предпринять. Иначе нас действительно обвинят в попытке раздела Китая. Наоборот, чтобы пристыдить США, мы готовы в любой момент вывести советские войска и из Кореи, и из Дальнего. Советский Союз достаточно силён, чтобы не испугаться атомного шантажа со стороны США. Не только Америка, но и СССР имеет атомную бомбу.

Это заявление Сталина, впервые сделанное в присутствии представителей другой страны, произвело на китайскую делегацию потрясающее впечатление.

На самой встрече Лю Шаоци с большим трудом сдерживался при выступлении Гао Гана, но по окончании её, уже сидя в машине, обрушился на него с обвинениями в подстрекательстве к разделу Китая. Я попытался их примирить, но безуспешно. Лю немедленно отправил телеграмму Мао Цзэдуну, и в тот же день Гао Ган был отозван.

Гао Ган после бурного разговора с Лю Шаоци потребовал советского переводчика, сказав, что хочет сделать важное заявление по поводу неискреннего поведения некоторых китайских лидеров и, прежде всего, Мао Цзэдуна по отношению к СССР и ВКП(б). Я сообщил от этом Сталину, но он, зная, что мне предстоит вернуться в Китай, посоветовал мне уклониться от такого разговора по вопросам внутрипартийной жизни КПК. Беседу с Гао Ганом провел другой товарищ, и её запись была передана Сталину.

Между Гао Ганом и Лю Шаоци существовала давняя неприязнь. Гао Ган был для Лю Шаоци нежелательным человеком в составе делегации, но поскольку поездка её в Москву преследовала цель получения советской помощи, а Гао Ган был известен руководству ВКП(б) как горячий сторонник дружбы с СССР, его участие в переговорах Мао считал главной гарантией их успеха. (Хотя сам Мао также считал Гао Гана своим самым опасным соперником). Лю Шаоци полагал, что именно Гао Ган был главным виновником отзыва из Маньчжурии Пэн Чжэня, которого Лю поддерживал. Не нравились Лю Шаоци и близкие дружественные отношения Гао Гана с советскими представителями в Маньчжурии. Ещё до поездки делегации на Политбюро ЦК КПК разбирали поведение Гао Гана в связи с вопросом о портретах Сталина в Маньчжурии.

История этого вопроса такова. В конце 1948 года группа советских кинематографистов-документалистов, посетивших перед этим Албанию, а затем приехавших в Китай, высказала своё разочарование тем, что в Мукдене не видно портретов Сталина, хотя там у власти уже коммунисты. Гао Ган дал указание изготовить портреты Сталина, и они были вывешены на многих зданиях Мукдена и других городов Маньчжурии. Мао Цзэдун якобы побеседовал с группой китайских капиталистов, поддерживающих торговые связи с коммунистами и посетивших Маньчжурию, и услышал от них следующее: «Нам многое понравилось в Маньчжурии, там несравненно больше порядка, чем в чанкайшистских районах. Хорошо налажены промышленное производство и торговля, чётко действует транспорт. Однако мы не нашли никаких признаков того, что эта северо-восточная провинция принадлежит Китаю, так как все порядки там — как внутренние, так и внешние — полностью тождественны порядкам нашего северного соседа — Советского Союза. Более того, мы увидели, что на всех приметных зданиях висят портреты только Сталина и нет портретов ваших, Мао Цзэдуна, нашего вождя (они даже назвали его государем), чем мы смущены и опечалены».

Заявление этих капиталистов, прибывших из чанкайшистских районов (было ли таковое в действительности или же это был просто спектакль, разыгранный с целью устранения Гао Гана), стало предметом немедленного обсуждения на Политбюро ЦК КПК. У Гао Гана были прочные позиции, ведь только Маньчжурия, им возглавляемая, была в то время базой Нового Китая. Возможно, он даже предполагал дать бой Мао Цзэдуну, потому что говорил мне перед заседанием: «Меня поддержит Чжоу Эньлай, и кто же тогда выступит против нас?». Увы, он оказался наивным политиком. На заседании Политбюро с грубыми нападками на него первым выступил именно Чжоу Эньлай, предавший Гао Гана так же, как до этого он последовательно предавал всех своих прежних друзей и союзников. Резко критиковал Гао Гана и Лю Шаоци. Политбюро осудило поведение Гао Гана и обязало снять портреты Сталина, вывешенные в городах Маньчжурии.

Такой шаг вызвал недоумение у советских специалистов, работавших в Китае, ибо он мог послужить своеобразным сигналом для активизации действий реакционных элементов против сближения Китая с СССР, а также подтолкнуть к новым провокациям американских и других империалистов. Лю Шаоци и Чжоу Эньлай обратились ко мне с просьбой разъяснить советским людям, находившимся в Маньчжурии, что такое решение принято якобы потому, что портреты Сталина изготовлены кустарно и наш вождь не похож там на самого себя. Позже, дескать, когда будут сделаны другие, лучшие портреты, их можно будет снова вывесить. Мао даже специально принял меня по этому поводу. Но я заявил, что вывешивание или снятие портретов Сталина — это их внутреннее дело, но брать на себя разъяснение смысла их решения не могу. Попутно я заметил, что выполнение этого решения вряд ли следует распространять на советские учреждения в Маньчжурии и в наших воинских частях. Мао согласился с этим и тут же внёс соответствующую поправку в постановление Политбюро, добавив даже, что портреты Сталина оставить также в зданиях партийных комитетов КПК и комитетов комсомола.

Дело тут было, конечно, не в том, что портреты неудачно изготовлены, а в том, что рядом с портретами Сталина не было портретов Мао, и в том, что лидеры КПК, особенно сам Мао, Пен Чжэнь и Чжоу Эньлай заигрывали в то время с США и другими капиталистическими государствами и избегали поэтому демонстраций дружбы с Советским Союзом. И вот теперь Гао Гану припомнили и этот его промах.

Узнав об отзыве Гао Гана, Сталин предложил задержать его отлёт на несколько дней и устроить прощальный банкет, на котором разъяснить Лю Шаоци, что Гао Ган — настоящий коммунист, преданный делу китайской революции, и какие-либо подозрения в отношении его неосновательны. На банкете на даче Сталина присутствовали члены китайской делегации и жена Мао Цзэдуна Цзян Цин, которая в это время находилась с дочерью в СССР на отдыхе и лечении. Казалось, вечер прошёл в тёплой и дружеской обстановке. Сталин попросил Лю Шаоци поднять бокал и предложил тост за здоровье Гао Гана, за единство лидеров КПК. Однако когда подошел день отлета Гао Гана, никто из китайцев на аэродром не приехал, и провожал его только я. Сталин мог питать иллюзии насчёт сплочения лидеров КПК, но я, уже хорошо узнавший нравы китайского двора, понимал, что отзыв Гао Гана — это признак близкой его политической (а возможно и физической) смерти.

Сначала Лю Шаоци хотел просить Мао Цзэдуна, чтобы в Москву вместо Гао Гана приехал Чжоу Эньлай, но затем выяснилось, что переговоры идут успешно, он сам при помощи Ван Цзясяна справляется со всеми возложенными на делегацию задачами. В свободное от переговоров время он много ездил по заводам и фабрикам, колхозам и учреждениям, дотошно расспрашивал рабочих и служащих об условиях их труда и быта, заработках и расходах. Но всё-таки самое важное, что мне довелось увидеть и услышать во время этой поездки — это выступления Сталина на встречах с китайской делегацией. Они настолько важны, и не только для того времени, что их содержание нужно изложить особо.

И.В. Сталин о политике СССР в отношении Китая

На первой же встрече с китайской делегацией во главе с Лю Шаоци Сталин показал прекрасное знание обстановки в Китае. Он внимательно изучил заранее представленные документы китайской стороны, а также мою записку, и во время встречи чётко определил главные особенности момента. По окончании доклада Лю Шаоци Сталин буквально засыпал его вопросами по отдельным деталям: есть ли у китайских коммунистов свои командиры на морском флоте? Есть ли свои военные лётчики? Во всех ли провинциях уже есть провинциальные правительства? Будут ли они подчиняться будущему центральному правительству? Будет ли будущее центральное правительство иметь право утверждать и отзывать ответственных лиц провинциальных правительств? И т.д. и т.п.

И по поводу центральной власти, круга её компетенции у него возникло много вопросов. Будет ли Мао Цзэдун, как председатель центрального правительства, равен в своих правах президенту? Как будет осуществляться связь между председателем и кабинетом министров, возглавляемым премьером государственного административного совета? Сталин также попросил дать характеристику китайского бюрократического капитала, пояснить, входил ли бюрократический капитал в состав капитала компрадорского.

Хотя я за годы Великой Отечественной войны хорошо изучил Сталина, с которым тогда встречался или говорил по телефону практически ежедневно, но и меня поразило, до каких тонкостей китайского вопроса он доходил, как далеко заглядывал в будущее этой далекой и великой страны. А ведь ему в это время приходилось решать важнейшие вопросы развития СССР и мировой политики, тщательно следить за различными отрядами мирового коммунистического движения, — и всё это в семьдесят лет, после напряжённейшего труда военных лет. Повторяю, — я был удивлен глубиной проникновения Сталина в китайские дела, а уж о китайцах и говорить нечего, они были и поражены, и обрадованы. Эта их радость ещё более проявилась, когда они услышали ответы Сталина на вопросы, поставленные в письменном докладе китайской делегации. Вопросы эти были разноплановые и разномасштабные, но поскольку встреча проходила без оформления протокола, а я остался единственным живым участником всех этих бесед, считаю необходимым привести некоторые суждения нашего тогдашнего вождя.

Об отношении китайской коммунистической партии к китайской национальной буржуазии

«Ваша точка зрения о сотрудничестве с национальной буржуазией, привлечение её представителей для участия в правительстве — правильна. Китайская национальная буржуазия и буржуазия Германии и всех стран Восточной Европы — неодинаковы. Буржуазия этих стран во время войны сотрудничала с Гитлером, опозорила тем самым себя. А затем отступила вместе с Гитлером, закрепилась в Западной Германии на принадлежавших ей промышленных предприятиях. Вот почему после победы над Гитлером буржуазия управляет только своими предприятиями, а не народом.

После капитуляции Японии некоторая часть китайской буржуазии, при поддержке Чан Кайши, пыталась установить связь с США, надеясь получить помощь. Но заключённый китайско-американский торговый договор и договор о судоходстве не предоставили китайской буржуазии самостоятельности в экономике и не принесли никакой пользы в судоходстве. Это было большим ударом для китайской буржуазии. И вот тогда китайская буржуазия пошла против Америки, против Чан Кайши.

Однако отношения Чан Кайши и Америки, с одной стороны, не одинаковые с отношениями, возникшими между китайской буржуазией и Америкой, с другой.

Китайская коммунистическая партия использует настроения китайской национальной буржуазии, направленные против Америки, и проводит сравнительно продолжительную политику сотрудничества с нею, это — правильно.

Для того чтобы заставить китайскую национальную буржуазию перейти в антиимпериалистический лагерь, а это очень важно, необходимо проводить политику, выгодную для буржуазии. Например, политика высоких таможенных пошлин. Это приведет к тому, что империалистические товары невозможно будет сбывать в Китай. Такая политика выгодна для национальной буржуазии и даст возможность молодой государственной промышленности постепенно развиваться. Как видите, здесь двойная польза.

Во время Октябрьской революции в России были конфискованы почти все частные капиталистические предприятия и потому была установлена монополия внешней торговли. В Китае, в настоящий момент, очень трудно провести монополию внешней торговли, поэтому следует проводить политику высоких таможенных пошлин.

Противоречия между трудом и капиталом объективно существуют. Поэтому китайским коммунистам временно не следует развёртывать борьбу между трудом и капиталом. Однако борьба рабочих может привести к возникновению трудностей в сотрудничестве с национальной буржуазией. Для того чтобы борьба рабочих не смогла разрушить это сотрудничество, необходимо заключать договоры между буржуазией и рабочими. Такие договоры должны гарантировать выгоду для рабочих и в то же время продолжить, на сравнительно длительный период, сотрудничество между новой революционной властью и буржуазией».

О народно-демократической диктатуре

Сталин сказал: «Вы проводите политику народно-демократической диктатуры — это правильно». Он напомнил о том, что его предположение, высказанное в 1926 году, о характере будущей политической власти в Китае, оказалось правильным. «Будущая революционная политическая власть в Китае будет направлена против политической власти империализма».

Китайские товарищи ответили на вопрос Сталина о том, какая существует связь между президиумом Центрального правительства и кабинетом министров. Они ответили, что президиум — есть коллективный президент, а кабинет министров подчинен президиуму и является исполнительным органом центрального правительства.

Сталин заметил, что эта система соответствует теперешнему Китаю и добавил: «Вы не проводите на данном этапе ограничений централизованной власти — это правильно». Однако он обратил серьёзное внимание на возможность возникновения явлений раскола между центральным и местным провинциальными правительствами.

О внешней политике

Сталин признал правильность принципов внешней политики, изложенных в докладе на его имя китайской делегацией. Этими принципами являются: борьба с империалистическими государствами, сотрудничество с СССР и со всеми странами новой демократии, использование противоречий империалистических государств, развитие торговли между Китаем и государствами, особенно с СССР и странами Восточной Европы. По поводу предприятий и капиталовложений империалистических государств в Китае Сталин заметил, что на таких предприятиях следует использовать закон о труде, строго проводить его в жизнь. В настоящий момент не следует, — сказал он, — конфисковывать предприятия иностранных империалистов в Китае, с остальными мерами также не следует спешить, нужно подождать, обдумать.

О возможном признании империалистическими государствами нового правительства Китая Сталин сказал: «Вы не должны беспокоиться по поводу получения признания со стороны империалистических государств, тем более беспокоиться по поводу того, как они отнесутся к этому. У вас есть очень хорошая линия поведения — это торговля с империалистическими странами. Уже начался экономический кризис в империалистических государствах. Я полагаю, что это ускорит признание. А сейчас нужно с ними торговать, а затем поставить вопрос о признании».

О китайско-советских отношениях

Сталин заявил, что с образованием правительства Китая Советский Союз немедленно признает его.

По поводу советско-китайского договора он сказал: в обменных телеграммах Сталина и Мао Цзэдуна имеются заявления, указывающие на то, что этот договор неравноправен. Почему? Потому, что в то время Гоминдан разорвал дружеские связи, иначе и не могло быть. Америка заслала в Японию очень много воинских частей, Чан Кайши связался с Америкой, Советский Союз разместил войска в Порт-Артуре, чтобы, во-первых, ограничить действия вооружённых сил США и Чан Кайши, во-вторых, охранять СССР и в то же время защищать успехи китайской революции.

Тогда же ЦК ВКП(б) принял решение о заключении мирного договора с Японией и, после вывода американских войск из Японии, СССР мог бы подумать об отводе своих войск из Порт-Артура. Если КПК признает необходимость немедленного отвода советских войск из Порт-Артура для того, чтобы китайские коммунисты в политическом отношении выиграли, СССР готов сейчас же отвести свои войска из Порт-Артура.

Сталин сказал, что все вопросы, связанные с китайско-советским договором, будут решены с приездом в Москву Мао Цзэдуна. Он рекомендовал, чтобы китайцы сами вели переговоры со странами Восточной Европы, самостоятельно. «Так будет лучше, если вы сами будете с ним договариваться.

Чехословакия, Польша, Венгрия, Румыния смогут снабжать вас товарами, могут помочь вам, поэтому смело и уверенно договаривайтесь с ними».

По вопросу об отношениях между Коммунистической партией Советского Союза и коммунистической партией Китая Сталин сказал: «В своём докладе китайская делегация заявила, что китайская коммунистическая партия будет подчиняться решениям Коммунистической партии Советского Союза. Это кажется нам странным. Партия одного государства подчиняется партии другого государства. Такого никогда не было и это непозволительно. Обе партии должны нести ответственность перед своими народами, взаимно совещаться по некоторым вопросам, взаимно помогать друг другу, а при возникших трудностях тесно сплачивать обе партии — это верно. Вот сегодняшнее заседание Политбюро с Вашим участием явилось своего рода связью между нашими партиями. Так и должно быть».

По поводу приезда в Москву Мао Цзэдуна Сталин сказал: «После образования правительства Китая и после установления связи двух государств, Мао Цзэдун может приехать в Москву, а если ему будет по каким-либо причинам неудобно ехать, СССР может командировать свою делегацию в Китай.

Разные другие вопросы, подвергшиеся обсуждению

По вопросу о переброске войск в Синьцзян Сталин сказал: «Так как в Синьцзяне нет подходящих условий для переброски туда войск по воздуху, это сделать невозможно. Что же касается засылки в Синьцзян боевых самолетов, которые могут принести большую пользу в деле разгрома Гоминьдановской кавалерии, то это очень просто можно сделать. Можно послать один воздушный полк — 40-50 самолетов, сначала из СССР, а затем из Китая».

Во время просмотра фильма Сталин вернулся к этому вопросу и сказал о том, что во второй мировой войне кавалерия не имела большого значения. Кавалерии страшна авиация, ибо она для не` очень хорошая мишень и потому кавалерию легко разгромить, особенно на открытой местности.

По вопросу о порте Дальнем Сталин сказал, что этот вопрос может быть разрешен при совместном обсуждении советских товарищей и руководящих товарищей из Северо-Востока. Политическая власть Дальнего и Северо-востока объединена, но до момента признания всеми государствами правительства Китая порт Дальний является договорным портом, находящимся под юрисдикцией Китая и СССР.

По поводу предложения китайцев об учреждении в Москве китайского института по обучению китайских руководящих кадров Сталин сказал: «Это хорошее дело, правда, оно сопряжено с некоторыми трудностями, но все равно это можно сделать».

Сталин сам внёс предложение о сооружении железнодорожной линии во внешней Монголии из Кулуня до Еамана.

Китайцы спросили: «Можно ли провести железнодорожную ветку от Шэньси через Синьцзян в Советский Союз?».

Сталин ответил: «Очень длинный путь. Не лучше ли будет прежде соорудить нефтепровод, что будет дешевле в четыре раза».

Одновременно Сталин сказал: «Если у вас есть чай, тунговое масло, рис, вольфрамовая руда, разные растительные масла, нам это необходимо».

Когда Лю Шаоци ещё раз сказал, что КПК будет во всей своей деятельности руководствоваться указаниями ВКП(б), Сталин счел нужным вновь уточнить характер отношений между братскими партиями: «Вы неоднократно говорили, что Сталин и ЦК ВКП(б) дают вам указания. Мы весьма вам благодарны за такое уважение, однако нельзя воспринимать некоторые мысли, которые мы высказываем, как указания. Можно сказать, что это своего рода братские советы. И это не только на словах, но и на деле. Мы можем вам советовать, но не указывать, так как мы недостаточно осведомлены о положении в Китае, не можем сравниться с вами в знании деталей этой обстановки, но главное — не можем указывать потому, что китайские дела должны решаться целиком вами. Мы не можем решать их за вас.

Что касается взаимных советов, то они необходимы. И мы надеемся, что мы и вы будем давать советы друг другу. Нельзя отрицать, что ВКП(б) старше КПК, и было время, когда ВКП(б) была вашим учителем. Западноевропейские социалисты в прошлом также были нашими учителями, пока были живы Маркс и Энгельс, и мы должны были стать их учениками. Но потом западноевропейские социалисты отстали, а их российские ученики ушли вперёд, превзошли своих учителей. Сейчас западноевропейские социалисты должны учиться у нас. Вы в прошлом, хотя и были учениками, однако шли вперёд и в будущем также можете превзойти своих учителей, и история знает немало таких примеров».

И Сталин завершил это своё короткое выступление тостом: «Так выпьем за то, чтобы ученики из Китая превзошли своих учителей!».

Китайцы заявили, что они не могут целиком согласиться со словами товарища Сталина. Лю Шаоци пояснил: «Мы согласны с тем, что между нашими партиями существуют братские взаимоотношения, но среди братьев есть старшие и младшие. Мы также не отрицаем, что являемся не очень зрелыми учениками и что лет через двадцать должны достичь современного уровня наших учителей. Однако в течение этого времени, пока мы будем догонять наших учителей, они тоже будут идти вперёд. Поэтому учителя будут по-прежнему учителями, а мы, ученики, — учениками. Ибо наши учителя не такие, как западноевропейские социалисты, а особые учителя. Западноевропейские учителя не могут сами преодолеть свои ошибки и недостатки, поэтому Вы и можете сказать, что и мы их перегнали».

Затем снова заговорил Сталин, подняв уровень обсуждения на ещё большую высоту:

«Вы должны понять важность занимаемого вами положения и то, что возложенная на вас миссия имеет историческое, невиданное ранее значение. Вспомним, какова численность населения земного шара. Население СССР — 200 миллионов, а капиталистической Европы, США и Латинской Америки — 400 миллионов, — это сфера господства англо-американских империалистов. А население таких восточных стран как Китай, Индия, Бирма, Индонезия, Филиппины? Если народы государств Восточной Азии будут вас слушать, то, возможно, и японцы вас послушают. И если сравнивать вас и нас, то народы этих государств Азии скорее послушают вас. Это означает, что вас слушают или, вероятно будут слушать более миллиарда человек. Население этих стран с надеждой смотрит на вас. В мире нет другой партии, которая имела бы такие широкие перспективы, как ваша партия. Занимая такое важное положение и обладая такой широкой ареной действия, вы должны стать учителями народов этих государств. У вас бесчисленные ученики. В мире нет партии, которая могла бы иметь много учеников, как ваша, и могла бы распространить свое влияние среди таких больших народов. И это отнюдь не комплимент. Это говорит лишь о том, насколько велика ваша ответственность и историческая миссия».

Китайцы ответили, что они не отказываются от своего долга помочь революционному движению народов Восточной Азии.

«Мы, — сказал Лю Шаоци, — не должны перекладывать наши задачи на СССР и считать, что лишь при этом условии сможем их выполнить. Но мы их будем осуществлять по указаниям ЦК ВКП(б) и товарища Сталина».

«Не надо беспрестанно говорить: «Сталин, Сталин». Сталин может умереть. Если я умру, то как же тогда? Мне скоро 70 лет, так что смерть всегда возможна. Я умру, но партия будет жить. Когда старые люди умирают, появляются новые».

И он повторил то, что мне не раз приходилось слышать и прежде:

«Я никогда не любил льстецов, и когда мне много льстят, чувствую к этому отвращение».

А чтобы китайцы не сочли, что это относится к ним, добавил:

«То, что я говорю об успехах китайских марксистов и то, что советский народ и народы Европы должны учиться и у вас, вовсе не означает, что я заискиваю перед вами или говорю вам комплименты. Вследствие зазнайства лидеров революционного движения Западной Европы после смерти Маркса и Энгельса социал-демократическое движение на Западе стало отставать в своем развитии, и центр революции переместился с Запада на Восток, а сейчас он перемещается в Китай и Восточную Азию. Вы уже играете очень важную роль, но и вам не следует зазнаваться. Ответственность, лежащая на вас, неимоверно возросла. Вы должны выполнить свой долг по отношению к революции в странах Восточной Азии. Возможно, что в общих вопросах теории марксизма мы, советские люди, несколько сильнее вас. Однако если говорить о применении марксистских принципов на практике, то вы обладаете таким большим опытом, что нам стоит поучиться у вас. Впрочем, мы уже многому научились у вас. Один народ должен учиться у другого. Пусть даже это очень маленький народ — у него всегда найдется много такого, чему нам стоит поучиться».

Коснувшись положения в странах Юго-Восточной Азии, Сталин сказал:

«Вы должны установить тесную связь со странами Юго-Восточной Азии. Индонезийская компартия совершила ошибку. Два врага — империализм и буржуазия своей страны — не могут быть свергнуты одновременно. Сначала нужно свалить одного врага, а затем уже браться за другого». Когда снова возобновился разговор о связях ВКП(б) и КПК, Сталин сказал:

«Коминформбюро (орган, координировавший работу ВКП(б) и коммунистических стран народной демократии. — М.А.) приняло решение, согласно которому при решении вопросов требуется согласие всех его членов. При несогласии даже одной компартии решение не принимается. Этим Коминформ коренным образом отличается от организации бывшего Коминтерна. Мы не хотим, чтобы компартии других стран навязывали нам свое мнение. Но и мы не хотим навязывать свое мнение компартиям других стран. Между нашими двумя партиями необходим обмен мнениями, но наше мнение отнюдь не должно приниматься за указание. Компартии других стран могут отвергнуть наши предложения. И мы, конечно, тоже можем не согласиться с предложениями компартий других стран».

Лю Шаоци тоже поразил меня, прежде всего своей неутомимостью. Всякий раз, когда появлялось окошко между встречами с нашими ответственными работниками, участвовавшими в переговорах, он использовал для знакомства с жизнью советских людей, стремясь составить объективное представление о ней. После этого он вдруг высказал желание познакомиться с бытом одного из советских министров, побывать у него в гостях, в семье. Я доложил об этом Сталину. Он сказал мне: «Ну что ж, примите их».

Напомню, что до поездки с высокой миссией в Китай я был министром путей сообщения СССР. Я попытался уговорить Сталина, чтобы устроить для китайцев приём в ресторане или, по крайней мере, на правительственной даче, но он решил: «Нет, примите их у себя на квартире».

Тут уж спорить было бесполезно. Жена моя, Дарина Игнатьевна, приготовила всё необходимое, и в назначенный день к нам в дом (высотный) на Котельнической набережной пришли Лю Шаоци, Ван Цзясян и жена Мао Цзэдуна Цзян Цин. Обед прошёл, как говорится, в тёплой дружественной обстановке, но Лю Шаоци несколько раз обошёл нашу пятикомнатную квартиру и всё спрашивал, сколько же семей в ней живёт. (Позднее, когда подросла и обзавелась своей семьей наша дочь Эмма Ивановна, я разменял нашу квартиру на трех- и двухкомнатные в том же доме).

Наконец, все необходимые документы были согласованы и подписаны, и китайская делегация отбыла на родину. На прощальной встрече с ней Сталин сказал: «После победы Октябрьской революции народы всех государств относились к нам хорошо. Но среди их правительств не было ни одного, которое не ругало бы нас. И если бы тогда у нас было такое же положение, как ваше теперь, мы были бы несказанно счастливы».

«Это потому, — ответил Лю Шаоци, — что мы — Ваши ученики. Лишь став вашими учениками, мы смогли получить такое счастье».

Вспоминая эти, теперь уже столь далекие встречи, я думаю о том, с каким достоинством и с каким прозрением в будущее и одновременно с каким уважением к гостям провёл их Сталин, насколько его политика, твёрдая и в то же время гибкая, отличалась от метаний и неприличных выпадов наших последующих вождей.

Итоги поездки делегации во главе с Лю Шаоци в Москву были высоко оценены Политбюро ЦК КПК. Достигнутые соглашения укрепили позиции китайских коммунистов и обеспечили поступление им значительной советской помощи. В то же время высокая оценка Сталиным исторической миссии КПК подогрела амбиции Мао и его окружения, что дало о себе знать уже в самое ближайшее время, о чём, видимо, надо рассказать особо.

Первые проявления гегемонизма маоистов

У всякой медали, как известно, есть две стороны. Когда Сталин говорил Лю Шаоци и другим членам китайской делегации о той исторической роли, которая выпала на долю Китая и КПК, он тем самым хотел придать дополнительную силу своим новым дальневосточным союзникам, влить в них новую энергию. На тот момент для него было важным всё, что помогло бы победе китайской революции. Но я, хорошо зная нашего вождя, уверен, ему уже тогда приходило в голову, что его слова могут непомерно подогреть амбиции китайских лидеров. Он часто осуждал своих проштрафившихся помощников, получивших большую власть и не умевших достойно пользоваться ею, и при этом обычно так объяснял промахи того или иного из них: «зазнался!». Вот и в отношении Мао и его окружения Сталин, видимо, допускал возможность того, что они покуражатся, но рассчитывал, что со временем их можно будет поправить (хотя горький опыт с «самодеятельностью» Тито должен был его многому научить). Но вряд ли и Сталин мог предвидеть, что у руководства КПК «головокружение от успехов» начнётся так скоро.

Уже вскоре после возвращения делегации Лю Шаоци из Москвы в Пекин Мао Цзэдун и его сподвижники стали в своих выступлениях всё более настойчиво подчёркивать особые условия, в которых проходила революционная борьба в Китае. Цель этих высказываний была ясна: они призваны были доказать непригодность для Китая и других стран Азии теории и практики революционной борьбы в России, Советском Союзе и европейских странах народной демократии. Мао прямо заявил: как раньше КПК отвергла опыт ведения войны на основе теории чанкайшистов, так теперь она отвергает неправильный взгляд, будто надо изучать лишь опыт революции в России.

Изучение опыта Мао сводил лишь к изучению опыта войны (ведь он давно выдвинул лозунг: «винтовка рождает власть»). Скоро я убедился: многократные заявления Мао Цзэдуна и Лю Шаоци о том, что КПК всегда будет учиться у ВКП(б) и подчиняться её решениям, действительно были лишь лестью (как это почувствовал Сталин), более того, заведомым обманом.

Лидеры КПК, и особенно Мао Цзэдун и Лю Шаоци, неоднократно подчёркивали свою особую точку зрения на ход развития революционного движения в странах Азии и выдвигали свою «азиатскую» стратегию и тактику в революционном движении.

Эта «азиатская» стратегия и тактика получили теоретическое обоснование особенно в период подготовки к конференции профсоюзов стран Азии, которая была проведена в Пекине в ноябре 1949 года.

Окрыленные заявлениями Сталина о том, что центр революционного движения переместился с Запада на Восток, что китайские коммунисты должны стать во главе народов Восточной Азии и повести их за собой, Мао Цзэдун и Лю Шаоци придали большое значение выработке стратегии и тактики революционного движения в странах Азии.

Роль гегемона импонировала китайским лидерам, хотя они это тщательно скрывали. Они не хотели ни с кем делить свою руководящую роль в революционном движении стран Восточной Азии. Не случайно, поэтому они практически отклонили советы Сталина по созданию Восточного Коминформа. Они неоднократно прощупывали нашу точку зрения по этому вопросу и, наконец, получили исчерпывающее разъяснение Сталина. На приёме китайской делегации во главе с Лю Шаоци китайцы задали вопрос: может ли КПК вступить в Коминформ? Сталин ответил:

— «Может. Но я полагаю, что это не совсем нужно. Почему? Потому что между положением стран новой демократии Восточной Европы и положением Китая существует коренное различие. Вследствие этого и проводимая политика в обоих случаях не должна быть одинаковой. На мой взгляд — два момента отличают Китай от стран Восточной Европы. Первый момент. Китай долгое время находился под ярмом империализма, который, я полагаю, сейчас ещё не отказался от угроз Китаю.

В настоящее время Китаю нужно напрягать колоссальные усилия, чтобы противостоять давлению со стороны империализма. В этом самая характерная особенность нынешнего положения Китая. Для стран новой демократии Восточной Европы этот момент не характерен.

Второй момент. Китайская буржуазия и буржуазия стран Восточной Европы не одно и тоже. Буржуазия стран Восточной Европы опозорила себя тем, что в период фашистской оккупации сотрудничала с фашистами, а затем вместе с ними эвакуировалась. Вследствие этого пролетариат смог установить свою диктатуру и получил все основания для того, чтобы конфисковать предприятия, принадлежащие этой буржуазии. После этого он быстро вступил на путь социализма.

Фактически в странах Восточной Европы существует диктатура пролетариата, а народная демократия, парламент и отечественный фронт являются формами произведения её.

Совершенно иное положение в Китае. Китайская буржуазия в период японской оккупации не капитулировала перед японцами, а потом не эвакуировалась вместе с ними. Когда китайский народ поднялся на борьбу с Чан Кайши и Америкой, она так же не сотрудничала ни с американцами, ни с Чан Кайши. Поэтому у китайского революционного правительства не было оснований к тому, чтобы выступить против национальной буржуазии и взять в своё управление её предприятия.

В Китае ещё нельзя устанавливать революционную власть диктатуры пролетариата. Существующая сегодня в Китае революционная власть, по существу, является демократической диктатурой рабочих и крестьян, а единый национальный фронт, Политический Консультативный Комитет — являются формами проявления её. Это коренным образом отличается от фактически существующей в странах Восточной Европы диктатуры пролетариата, выступающей в форме народной демократии, парламента и отечественного фронта.

Два вышеуказанных момента обуславливают собою возможность существования немалых различий между политикой, проводимой в Китае, и политикой, проводимой в странах Восточной Европы. Вследствие этого вступление КПК в Коминформбюро не соответствует моменту.

Обстановка в странах Восточной Азии имеет много общего с положением в Китае и допускает возможность организации союза компартий стран Восточной Азии. Это более необходимо и своевременно, чем вступление КПК в Коминформбюро.

Возможно, что сейчас ещё преждевременно организовывать союз компартий Восточной Азии, поскольку СССР является страной, расположенной и в Европе и в Азии, постольку он будет принимать участие в союзе компартий Восточной Азии».

Как показала последующая политика группы Мао Цзэдуна, она не только не пожелала создания союза компартий Восточной Азии, но игнорировала СССР как азиатскую страну при решении азиатских вопросов, в которых наша страна не могла быть не заинтересованной.

Мао Цзэдун часто и неустанно подчёркивал ту мысль, что не следует копировать опыт русских коммунистов в стратегии и тактике революционной борьбы, что революция в странах Азии проходит в особых, совершенно отличных условиях, поэтому нужно выработать свою, новую, принципиально отличную от исторических примеров стратегию и тактику.

«Азиатская тактика»

Кратко сущность же «азиатской» тактики провозглашённой на конференции профсоюзов, сводилась по существу к отрицанию легальных форм революционной борьбы и превозносилась только тайная, подпольная деятельность, скрытая подготовка вооружённой борьбы.

И Мао Цзэдун и Лю Шаоци считали, что легальная деятельность компартии в 1927-1936 годах практически ничего не дала, она привела к полному разгрому профсоюзных и других общественных организаций и потере основных кадров партии.

Резюмируя тактическую линию КПК в этот период Лю Шаоци считал её ошибочной и неправильной.

В порядке подготовки к этой конференции выявлялись точки зрения китайской стороны, СССР и Луи Сайяна (Франция) о характере и методах работы в странах Азии. Эти вопросы Мао Цзэдун и Лю Шаоци в беседах со мной затрагивали многократно.

В частности, в беседе со мной, состоявшейся 21 октября 1949 года по вопросу стратегии и тактики революционной борьбы рабочего класса Азии, Лю Шаоци, излагая точку зрения Мао Цзэдуна и свою заявил: «Все азиатские страны можно разделить на три типа:

Говоря о третьей группе стран и о революционной стратегии в этих странах, в то время, когда там свирепствует террор, Лю Шаоци сказал, что «легальная борьба профсоюзных организаций, легальные выступления рабочих против угнетателей не могут быть успешными, так как все выступления рабочих жестоко подавляются. Мы допускали в этих вопросах ошибки.

Мы отказались от наступательной линии и заняли оборонительную. Отказались от открытой борьбы и перешли к тайной, подпольной работе. Мы стали посылать своих товарищей в крупные города для ведения глубокой подпольной работы с установкой — не выступать открыто понапрасну. И вот тогда мы стали читать и понимать Ленина, его «Детскую болезнь «левизны» в коммунизме». Мы поняли, что такое отступление, например, ленинскую тактику отступления после поражения революции 1905 года.

Как известно, в полуколониальных и колониальных странах парламента нет, поэтому мы засылали своих товарищей в гоминдановские организации с тем, чтобы они осели там, создали бы организации, разрешённые Гоминданом, например: студенческие общества, литературные кружки, спортивные общества и т.д.

Действуя таким образом, наши товарищи проникали во многие гоминдановские организации, не произнося революционных фраз, устанавливая связь с массами не от имени партии, а лично от своего имени. Они выявляли верных людей, воспитывали подобранных, не называя себя коммунистами.

В советских районах наша партия открыто разоблачала гоминдан, а товарищи в гоминдановском тылу работали тайно. Мы не выставляли лозунгов, призывающих к забастовкам, не создавали профсоюзных организаций, не распространяли листовок. Проводили работу безмолвно. Мы имели своих товарищей во всех гоминдановских органах: в правительственных учреждениях, полиции, разведке, жандармерии и т.п.

Такую тактику в гоминдановских районах мы проводили последние 10 лет. Товарищи, тайно работая в этих районах, устанавливали многочисленные связи со многими рабочими. А когда Народно-Освободительная армия подходила к тому или иному городу, то они поднимали рабочих на борьбу.

В своей работе они широко использовали отрицательные моменты деятельности гоминдановцев для агитации против них, например, изнасилование китаянок американцами или голодные студенческие демонстрации. Такая работа приносила им большую пользу.

Например, один член ЦК КПК 10 лет тайно работал в Шанхае, не был связан с парторганизацией Шанхая, а когда подходили к городу наши войска, он поднял многие тысячи людей.

Благодаря такой тактике были сохранены парторганизации, сохранены кадры.

Бывали и такие случаи, когда в одном из гоминдановских районов наши товарищи заняли все руководящие посты в жёлтых профсоюзах, а гоминдановцы этого не знали. Иногда организации целиком состояли из наших людей.

В отдельных школах, на отдельных заводах и фабриках все студенты и рабочие были за нас, но мы их не выводили на демонстрации, не поднимали на политические выступления. А если выступления, демонстрации возникали, то они в них участвовали, не выдавая себя, шли сзади.

И такая тактика, по моему мнению, — сказал Лю Шаоци, — соответствует ленинской теории.

Первые 10 лет наша работа в гоминдановских районах была неправильной, вторые 10 лет — правильной. Практика показала, что бороться можно было только так.

Я считаю, что в Японии, на Малайском полуострове (например, в Сингапуре) рабочие должны применять наш опыт борьбы. И если конференция профсоюзов стран Азии примет другое решение в отношении этих стран, то это будет большой ошибкой, такой же, которую мы совершили 10 лет тому назад. Это будет помощь разведкам этих стран.

Наша задача состоит в том, чтобы помочь революционному движению в колониях и полуколониях путём применения скрытых, тайных форм борьбы, не действовать открыто».

«Винтовка даёт власть»

В середине ноября 1949 года в связи с созывом конференции профсоюзов стран Азии, я беседовал с Мао Цзэдуном. Вот краткая запись этой беседы:

«Всемирная федерация профсоюзов (ВФП), — сказал Мао Цзэдун, — должна проводить работу разными путями, чтобы добиться единой цели. С того времени, когда появился коммунизм, все коммунисты стремились к общей цели — это свержение капитализма на Западе и Востоке, но в различных странах по-разному. Даже в странах Востока положение различное и работу нужно проводить с учётом условий каждой страны.

В странах Азии общее заключается в том, что там нет буржуазной демократии. В этих странах существует варварский гнёт. Открытое массовое движение в этих странах может быть при определённых условиях, но необходимо сочетать легальное движение с нелегальной работой, которая иногда является решающей.

Нельзя считать, что партия и профсоюзы смогут работать свободно. Если они не обратят внимание на это и не будут готовиться к переходу на работу в подполье, они серьёзно могут пострадать. Среди японских коммунистов имеются иллюзии захвата власти открытой борьбой — это заблуждение. Легко власть захватить нельзя, её можно захватить только с пролитием крови.

В Индии в настоящее время имеются некоторые свободы, но и там нельзя парламентским путём захватить власть. Компартия Индии должна готовиться для работы в подполье, используя, конечно, и легальные формы борьбы. Тактика азиатской буржуазии и империалистов в том и заключается, чтобы дать некоторые свободы, выявить революционные силы и затем перебить кадры.

В Южной Корее, Индонезии, Индокитае, Бирме, Сиаме нет никакой свободы и допускаются только жёлтые профсоюзы. Поэтому в этих странах нужно проводить политику обмана противника. Ядро партии и партийные кадры не показывать, и особенно в городах, где царит страшная реакция. В этих странах необходимо готовиться к вооружённой борьбе.

Однако для того, чтобы провести вооружённую борьбу, нужно иметь зрелые массы. В Индии имеется возможность вести вооружённую борьбу, но её там нет потому, что крепко сидит всюду, в том числе и в компартии, гандизм. Компартия Индии допустила ошибку, сотрудничая с буржуазией, не разоблачая её. Поэтому в Индии нужно проводить подготовительную работу.

Мы считаем, — заявил Мао, — что освобождение стран Востока возможно только через вооружённую борьбу. В некоторых странах эта борьба ведётся. Однако вооружённую борьбу невозможно вести без создания национального фронта, без руководящей роли рабочего класса и коммунистической партии, поэтому должна проводиться стремительная подготовка».

Отражая точку зрения ЦК КПК, Мао Цзэдуна и свою, Лю Шаоци поставил на конференции профсоюзов стран Азии в качестве основных задач:

«Создание в подполье вооружённой революционной армии. Организация рабочего класса и национального единого фронта зависит от существования и развития тайной вооружённой борьбы. Это неизбежный путь для колониальных и полуколониальных народов в их борьбе за независимость и освобождение».

Всё это теоретические рассуждения, а на практике, на примере Индонезии, как известно, авантюрный левацкий курс на развязывание вооружённой борьбы, привёл к разгрому компартии и организации рабочего класса, обезглавил революционную борьбу.

Но все эти авантюры и провалы, как и связанные с ними потери, когда жертвами маоистской тактики стали сотни тысяч коммунистов и поверивших им людей, были ещё впереди. Я так и говорил Лю Шаоци, что мы с ним по-разному понимаем вопросы стратегии и тактики революции, и нас рассудит история. Тогда это особых трений между нами не вызвало. Мы были заняты ответственейшим делом — подготовкой личной встречи И.В. Сталина и Мао Цзэдуна, от которой в решающей степени зависело будущее отношении между двумя нашими странами.

Сталин и Мао. Предыстория встречи

Какие бы усилия ни прилагал я для успешного развития отношений между СССР и новым Китаем, они часто сводились на нет чрезмерной осторожностью, а то и прямым саботажем и с той, и с другой стороны. В основе всего лежала нерешённость главного вопроса — об отношении Сталина к Мао Цзэдуну.

Я уже говорил, что раньше в ЦК КПК тон задавала «промосковская группировка», в состав которой входили Ван Мин, Чжу Дэ, Чжоу Эньлай (впоследствии их всех предавший), Гао Ган. Мао Цзэдуну удалось её оттеснить, в этом его неизменно поддерживали Лю Шаоци и Пэн Чжень. В руководстве ВКП(б) и Коминтерна многие считали Мао «правым оппортунистом», и он об этом знал. Видимо, у Сталина мнение о Мао ещё окончательно выработано не было, и люди его окружения это чувствовали, и потому подготовка любых решений по Китаю шла со скрипом. Если же я по каким-нибудь вопросам запрашивал мнение Молотова или Вышинского, то неизменно получал ответ: «По всем вопросам, связанным с Китаем, обращайтесь к Филиппову» (так было условлено называть в шифровках Сталина).

Когда я приезжал в Москву после завершения первого этапа своей миссии в Маньчжурии и был у Сталина на приёме, разговаривая с ним наедине, он спросил моё мнение о Мао.

Я сказал Сталину, что не считаю Мао стопроцентным марксистом, поскольку он недооценивает роль рабочего класса, больше опирается на крестьянство, допускает ошибки в практической работе. Но в сегодняшнем Китае нам не на кого больше делать ставку, кроме как на компартию. Гоминьдан и Чан Кайши запятнали себя связями с американцами, авторитета в обществе у них нет. Значит, ведущая сила в Китае — компартия, а её общепризнанный лидер — Мао Цзэдун. Поэтому если мы не приблизим к себе Мао, то не приблизим коммунистов, а значит, не приблизим и Китай.

Подумав, Сталин согласился со мной. С того времени вопросы советско-китайских отношений стали решаться быстрее и легче, и всё-таки какая-то настороженность оставалась, и устранить её могла только личная встреча Сталина и Мао. Я говорил об этом и самому Мао Цзэдуну, и Лю Шаоци, и Чжоу Эньлаю. После долгого колебания в апреле 1949 года в одной из бесед со мной Мао заявил о своей готовности поехать в Москву и просил передать об этом Сталину. Я в тот же вечер сообщил об этом Сталину, а уже на следующее утро получил ответ и передал Мао, что Сталин отнесся к его желанию одобрительно. Но тут-то и началось самое трудное: Мао сначала обрадовался, а затем стал колебаться. Ему было неясно, в каком качестве он поедет в Москву (напоминаю, что все эти разговоры происходили ещё до образования КНР и её правительства). Не мог он определиться и со сроками поездки. Более того, временами, казалось, он сожалел, что согласился на неё, и я его хорошо понимал. Во-первых, Мао знал, что даже некоторые члены ЦК КПК выступают против сближения с СССР, ибо это осложнит отношения с США, на помощь от которых при ином раскладе сил можно было бы надеяться. Во-вторых, не надо забывать, в какое время шли эти обсуждения. Немало руководителей зарубежных компартий, приехав в Москву, нашли там свой конец. Как-то воспримут в СССР приезд вождя китайских коммунистов, ещё недавно имевшего репутацию «правого оппортуниста»? И хотя Мао ещё раньше жаловался мне на то, что другие вожди КПК бывали в СССР и за границей, а он единственный никуда, кроме Гонконга, не выезжал, теперь, когда ему была открыта дорога в Москву, никак не мог решить, когда же ему ехать, и нашёл такой выход из положения: пусть время поездки определит сам Сталин.

Я передал это пожелание Мао Сталину. На этот раз ответ долго не поступал. Мао нервничал. Он говорил: «вероятно, в Москве передумали, и моя поездка не состоится». Один раз он даже в порыве необычной для него откровенности сказал мне, что опасается, как бы его в СССР не устранили и не поставили во главе КПК другого лидера. Вообще он особенно тщательно выяснял, как будет обеспечена его безопасность во время визита в СССР. Я заверял его, что ничего непредвиденного с ним не произойдёт, все необходимые меры предосторожности будут приняты. Но он бросил реплику: «Ведь и Фын Юйсяну безопасность была гарантирована…» Речь шла о видном члене руководства Гоминьдана маршале Фын Юйсяне, который порвал с Чан Кайши и, оказавшись в СССР, где ему была гарантирована безопасность, погиб в результате пожара.

И всё же подготовка к поездке велась. Мао направил Сталину несколько докладов о текущей политике и практике работы ЦК КПК, о планах на ближайшее будущее, и просил совета по наиболее важным вопросам.

На эти доклады Сталин отвечал очень быстро. В полной мере, овладев за годы Великой Отечественной Войны наукой и искусством стратегии, он теперь глубоко вникал в ход военных действий в Китае, строительством Народно-Освободительной Армии. Но из поля его зрения не выпадали и вопросы внутренней политики, тактики революционных преобразований в освобождённых районах. Сталин требовал самой подробной информации об обстановке в стране. Например, когда войска НОА вышли к северному берегу реки Янцзы, и произошла длительная задержка с её форсированием, он предложил мне подробно доложить о причинах задержки. Волновало Сталина и промедление с образованием правительства нового Китая. Мои доклады, видимо, успокоили его, и вскоре пришла телеграмма Сталина Мао Цзэдуну, внесшая, наконец, полную ясность в отношения двух вождей.

Сталин писал Мао: «Вам не следует спешить с поездкой в Москву. Вы не можете сейчас оставить Китай и руководство делами, в связи со сложностью обстановки на Юге и в связи с тем, что Китай по существу не имеет правительства». Указывая на то, что американцами и англичанами чанкайшистской группировке на юг Китая оказывается огромная помощь, и что не исключена возможность их прямого вмешательства в военные действия, Сталин советовал Мао Цзэдуну не проявлять торопливости, тщательно подготовиться к походу на юг, за Янцзы.

Прочитав эти советы Сталина, Мао очень обрадовался. Вскочив с места, он поднял руки и трижды прокричал: «Да здравствует товарищ Сталин!». А затем ещё добавил: «Десять тысяч лет жизни Сталину!». Телеграмма Сталина рассеяла подозрения Мао. Он увидел, что поездка в Москву не обернётся для него отстранением от руководства КПК на завершающем этапе китайской революции и от образования правительства. Он убедился, что ЦК ВКП(б) и лично Сталин признают его как лидера КПК.

Переписка между Мао и Сталиным во время подготовки поездки была очень активной. Сталин интересовался, например, готовы ли и способны ли китайцы сами обеспечить управление крупными промышленными городами уже освобождёнными, а также такими, как Шанхай, Нанкин и другие после их освобождения.

Его интересовало также, какие меры принимаются для сохранности заводов, электростанций, транспорта и других важных промышленных объектов, особенно в городах, на юге. В Нанкине и, особенно в Шанхае.

Сталин советовал китайцам обратить особое внимание на восстановление и развитие национальной промышленности, включая промышленность, находящуюся в руках национальной буржуазии.

В другой телеграмме он говорил, что необходимо завоевать на сторону Китайской Компартии большинство рабочего класса. Сталин обращал внимание китайских коммунистов на необходимость усиления политической работы среди китайского рабочего класса и на создание материальных и других условий, при которых бы рабочий класс Китая почувствовал, что он является господствующим классом и находится у власти.

По нашей информации, которую я сюда присылал, Сталин знал, что, несмотря на то, что коммунисты пришли к власти, они сохранили и уровень зарплаты, и по существу — права рабочего класса такими же, какими были они при чанкайшистском режиме. Китайцы даже издали специальные указания, пояснения, в которых говорилось, чтобы на всех предприятиях сохранить такие условия, которые были созданы за три месяца до прихода к власти коммунистов. Китайцы боялись того, что, пользуясь политическим господством, рабочий класс может потеснить буржуазию и таким образом создать условия проедания существующих капиталов, что сделает невозможным развитие промышленности.

Сталин советовал путём усиления массово-политической работы в городах расширить ряды Коммунистической партии за счёт рабочего класса, создать на заводах и железных дорогах крепкие партийные организации, которых к тому времени в Китае не существовало, так как все города находились под влиянием Чан Кайши. Китайская Коммунистическая партия вела войну, находясь в деревнях, а города находились у Чан Кайши и там властвовали так называемые жёлтые профсоюзы; они проникали в среду рабочего класса, рабочий класс не чувствовал своей роли, в полную силу не участвовал и в самом ходе революции как руководитель. Малым процентом он был допущен в Коммунистическую партию и в руководство ею.

Поэтому и возникла необходимость таких вот советов.

В числе других советов Сталина китайцам были: не отталкивать от себя национальную буржуазию, а привлечь её к сотрудничеству, как силу, способную помочь в борьбе с империализмом. Не следует отказываться от торговли с капиталистическими странами, — советовал Сталин, — при условиях, которые не налагали бы таких экономических и финансовых обязательств на Китай, которые могли бы быть использованы для ограничения национального суверенитета и для удушения китайской национальной промышленности.

Перед поездкой Мао Цзэдуна в Москву я направил Сталину несколько подробных докладов, где излагалось экономическое положение страны, отдельных отраслей промышленности, а также приводились подробные советы советских специалистов для быстрейшего восстановления и реконструкции предприятий в возможно короткие сроки.

В этот период в Китае уже была вторая группа советских специалистов численностью свыше 650 человек. Это — директора крупных металлургических, машиностроительных и других заводов, начальники главных управлений, заместители министров, председатели комитетов, крупные работники Госплана. Со мной при второй поездке были посланы в Китай, как говорят, цвет нашей технической интеллигенции, самые опытные специалисты. Поэтому и вопрос о восстановлении национальной промышленности и ее развитии в упор был поставлен на основании нашей информации о положении дел в Китае.

Перед поездкой Мао Цзэдуна в Москву, я уже сказал, мы направили много всяких докладов, изучив тщательно обстановку на местах. В этих докладах указывалось также на те недостатки и неправильные действия, которые допускались в политике и практике ЦК КПК.

Разговоры о поездке в Москву возобновились, вернее, продолжались, почти при каждой встрече с Мао Цзэдуном. Мао высказал пожелание: кроме встречи со Сталиным, он хотел бы переговорить в Москве с Пальмиро Тольятти. Он имел желание встретиться ещё со Ждановым, считая его крупным политическим деятелем и теоретиком. Он хотел обязательно переговорить с Молотовым. Других заявок и других высказываний от него не последовало.

В то же время Мао Цзэдун беспокоился о безопасности, много раз напоминал о том, как трагически закончилась поездка через Советский Союз Фын Юйсяна. И мне приходилось каждый раз его успокаивать, заявляя о том, что ему безопасность будет обеспечена.

Сталин и Мао. Поездка

Программа поездки была подробно обсуждена в Политбюро. Срок её устанавливался примерно в три месяца. Один месяц отводился на переговоры в Советском Союзе о заключении экономического договора; второй — на поездку по Советскому Союзу и другим социалистическим странам; третий — для отдыха.

Характерно, что в московскую поездку, где предстояли исключительно важные встречи для Китая, переговоры, — Мао Цзэдун решил не брать с собой не только советников, руководящих советников ЦК и правительства, но даже небольшой рабочий аппарат. В поездке его сопровождал только его помощник — профессор Чень Бода. Это решение Мао Цзэдуна следует рассматривать как желание провести встречу со Сталиным без свидетелей с китайской стороны. Такая мысль подтверждается и тем, что перед самым отъездом из Пекина, Чжоу Эньлай от имени Мао Цзэдуна обратился ко мне с просьбой взять с собой Николая Трофимовича Федоренко, который был у меня в группе советником и переводчиком. Для перевода его переговоров со Сталиным и с другими лидерами нашей Коммунистической партии. Он боялся какого-нибудь унижения, неравенства и не хотел, чтобы были свидетели. Он терялся, боялся встречи со Сталиным. Почему? Потому что Мао был буквально, в полном смысле слова, профан в области экономики. Он не знал теории, теоретически был неподготовлен в экономическом отношении; он совсем был профаном в практике, в области экономики. И он боялся встречаться и разговаривать по этим вопросам. Он готовился для встреч и разговоров, рассчитывая на мою помощь по всем вопросам, и не хотел, чтобы китайские товарищи видели его приниженным. Поэтому такую позицию он и занимал. Ему мог бы помочь сын Сергей Мао, который хорошо знал русский язык, так как вырос и получил образование в Советском Союзе. Но именно с ним-то и был связан самый печальный для меня эпизод за всё время подготовки к поездке.

Сергею очень хотелось поехать в СССР, побывать не только в Москве, но и в Иванове, где прошло его детство, он считал этот город своей второй родиной. Но отец не захотел взять с собой и сына. Сергей обратился ко мне с просьбой переубедить отца, добавив: «Вам он не откажет».

В тот день у меня была встреча с Мао, и я попросил его взять Сергея в поездку: «Он нужен нам будет там как переводчик и как знающий жизнь в СССР. Вы же первый раз едете в нашу страну».

Мао выслушал внимательно, помолчал немного и ответил так: «Я с удовольствием взял бы его с собой. Да, я первый раз еду в вашу страну, но я еду не просто как Мао Цзэдун, а как глава правительства и как лидер партии. И вот сейчас вся буржуазия, наша и внешняя, скажет — чем же отличается Мао Цзэдун от Черчилля? Черчилль едет — дочь с собой берет. И от Рузвельта, который ехал туда — взял с собой сына. Я еду в страну первый раз и тоже беру с собой сына. Не буду подражать буржуазным лидерам…» И не взял. Сергей горько плакал, но Мао остался непреклонен.

Мао деятельно готовился к поездке. Он не только направлял в Москву различные документы, но и проявлял большое внимание к выбору подарков Сталину. В здании ЦК Мао организовал специальную выставку художественных ремесленно-кустарных изделий, из которых и были отобраны подарки. Но в одном из подарков, который был предварительно намечен для отправки Сталину, он получил отказ.

Случилось так, что он спросил мой совет, что бы я предложил увезти как характерное изделие, которое могло бы представлять полнее Китай. Я сказал, что я видел в одном из музеев камень. Этот камень создавался, совершенствовался — монолит зеленой, полированной яшмы со скульптурными изображениями, в которых отражена история китайского народа. Таких три камня было. Я назвал самый небольшой. Мао дал согласие, все обрадовались, — увезти такой камень. Для переговоров с профессором, руководителем этого музея были посланы Лю Шао-ци и я.

Руководитель музея, профессор на вопрос, можно ли этот экспонат отправить в качестве подарка в Москву, сказал: «Я с радостью готов отправить этот экспонат нашему дружественному соседнему государству. Но при условии, если на это даст согласие китайский народ, так как это есть достояние творчества народа и оно не может находиться в распоряжении отдельных лиц. Отдельные лица не властны над такими ценностями».

Выслушав этот ответ профессора, Мао растерялся, приуныл, не знал, что сказать. Я ему посоветовал этот подарок не брать. Этот камень мы оставили в Китае. (Не мешало бы и нам построже беречь наши культурные ценности, не разбазаривать их).

Отъезд Мао в Москву был назначен на 10 декабря 1949 года. Вопрос об этой поездке обсуждался на заседании правительства в первый же день его образования.

Против поездки высказались открыто многие члены правительства и члены ЦК. Они считали, что эта поездка вызовет осложнения в отношениях с Америкой, Англией и лишит Китай возможности получать от них экономическую помощь, в которой существовала тогда огромная необходимость.

Такую же примерно точку зрения разделяли и некоторые члены Политбюро ЦК КПК, коммунисты, в том числе Пэн Чжэнь. Они считали, что эта поездка ничего не даст Мао Цзэдуну.

Вечером 10 декабря сорок девятого года с Пекинского вокзала отошел специальный поезд. В пределах Китая Мао сопровождали его сын Сергей, руководитель службы безопасности и охрана, которая непрерывно совершала обход поезда. Двери были открыты, они ходили взад-вперёд.

На всём пути следования поезда от Пекина до Советской границы НОА несла усиленную охрану. По обеим сторонам железнодорожного полотна, лицом в поле, на расстоянии примерно 50 метров друг от друга и от полотна, от поезда, в непрерывную цепочку от Пекина до станции Отпор стояли солдаты с автоматами в руках.

После краткой непредвиденной остановки в Тяньцзине мне сообщили о задержании группы диверсантов, готовивших покушение на поезд Мао. Следующей краткой остановкой был Мукден, где Мао осмотрел город и посетил Северо-восточное бюро ЦК.

Я предлагал не останавливаться в Мукдене, проследовать его мимо, остановится где-либо на полевой станции и там отдохнуть. Однако Мао со мной не согласился. Я это предложение высказал потому, что боялся, что Гао Ган — председатель правительства Манчжурии — не выполнил решения Политбюро о снятии портретов Сталина. Политбюро незадолго до того предложило ему снять все портреты Сталина в Манчжурии, мотивируя это тем, что они, мол, дескать, подготовлены некачественно. На самом деле это решение было принято потому, что рядом со Сталиным не оказалось нигде портретов Мао. (Об этом я уже рассказывал). Мои опасения подтвердились. На многих зданиях в Мукдене, а также внутри здания бюро ЦК Мао увидел портреты Сталина. Он был возмущён тем, что член Политбюро ЦК Гао Ган не выполнил решения Политбюро ЦК КПК о снятии этих портретов.

Инцидент с портретами Сталина вывел Мао из себя. Он приехал в Мукден с раздраженным состоянием. Перед отправлением поезда ему сообщили, что по распоряжению Гао Гана прицепляется вагон с подарками Сталину ко дню его 70-летия, который отправляют от имени Манчжурии Гао Ган и Линь Бяо. Это сообщение было передано Мао Цзэдуну в моем присутствии. Мао с раздражением ответил: «Северо-восточная провинция является частью Китая, от которого подарки уже отправлены. Вагон отцепите, и подарки выгрузите, разделите пополам и отправьте Гао Гану и Линь Бяо».

Этот же инцидент вызвал раздражение и у Сталина, которому было доложено шифровкой. Гао Ган перед отправкой поезда спросил у Мао разрешения сопровождать его до советской границы. Мао в этой просьбе категорически Гао Гану отказал.

Мао захватил с собой в Москву довольно много различных продуктов, главным образом, овощей. Китайская капуста, морковь, разнообразные сорта чая и так далее. «Я хочу, — сказал он, — показать Сталину многообразие плодов Китая и угостить его блюдами китайской кухни».

Мао, однако, за всё время его пребывания в СССР так и не представилась возможность угостить Сталина по-китайски, о чём он очень жалел. Хотя, думаю, вряд ли Сталин согласился бы обедать у Мао. Ведь у того поваров не было, всё это кустарно. Там везли какие-то соки в бутылках, закрытых морковкой, ваткой, тряпицами всякими. Очень примитивно всё это было организовано.

На советской границе Мао Цзэдуна встречали прибывшие сюда из Москвы — заместитель министра Иностранных дел Лаврентьев, заместитель заведующего протокольным отделом МИДа Матвеев, председатель Читинского облисполкома Ужев и представители Забайкальского военного округа.

Мао Цзэдун был раздражён низким уровнем этой официальной встречи. Его раздражение усиливалось в пути, когда в каждом городе, где останавливался поезд и он выходил на прогулку, все платформы и вокзалы были пусты, их заблаговременно очищали от публики. Можно оправдать это тем, что сам же Мао очень беспокоился о своей безопасности, но тут было и нечто другое. Секретари обкомов ВКП(б) — и те подчас выглядывали из-за угла, а подойти боялись. Дескать, разрешения, точнее — команды — не было, вот никто к поезду и не подходил. И уж совсем вывело Мао из себя то, как его встретили в Москве. Но это требует отдельного рассказа.

Переговоры Сталина и Мао

Откровенно признаюсь: те несколько месяцев, что я провёл возле Мао Цзэдуна в Москве (а точнее, на подмосковной даче), с дипломатической и просто человеческой точки зрения, были самым трудным периодом всей моей миссии в Китае.

Мао был смущён и огорчён сухостью официальной, протокольной встречи на вокзале, а особенно тем, что встречавшие его государственные деятели не захотели поехать с ним в отведённую ему резиденцию. Правда, Сталин принял его уже в день приезда, поздно вечером, но и этот приём, на котором присутствовали Молотов, Булганин и Вышинский, показался китайскому руководителю слишком кратким, официальным и сухим.

Из Кремля мы вернулись на дачу поздно ночью. Мне, естественно, не терпелось поехать домой, к семье, которую я так давно не видел, а Мао просил меня быть неотлучно при нём всё время его визита в СССР. Сам он разместится в одном номере «Люкс», а я с женой — в другом. Я все-таки попросил разрешения съездить домой, там дети. А он говорит: «а вы и детей привезите».

На том и расстались. На следующий день я приехал один и сказал, что, к сожалению, жена и дети больны и вынуждены оставаться дома.

Я видел, что он не поверил мне, едва ли не первый раз за все время нашего знакомства и совместной работы. Он лишь посетовал: «Я знаю, что в Москве и Лю Шаоци, и Гао Ган, и Ван Цзясян, и другие были у вас дома, общались с вашей семьей, почему же ваша семья не может приехать ко мне?». Пригласить Мао к себе я не решился, объяснять, что при нашей системе подобные решения, даже по мелким бытовым вопросам, надо согласовывать на самом верху, не стал, а без такого разъяснения многое оставалось ему непонятным и тревожащим.

С 16 по 21 декабря 1949 г. Мао Цзэдун находился на загородной даче. В эти дни ему нанесли визиты вежливости: Молотов, Булганин, Микоян, Вышинский. Эти визиты также не удовлетворили Мао, так как они были очень кратковременными и официальными.

Приезжали они накоротке, сидели на краешке стульев. Все сидели скованными и не были расположены к беседе. Более того, когда Мао каждый раз предлагал чифан (обед), они вежливо отказывались и уходили. Это его тоже оскорбляло и обижало. Ну и, конечно, не состоялось глубокого, обстоятельного обмена мнениями по вопросам, которые он намеревался обсудить с советскими лидерами. Его интересовали, прежде всего, международная обстановка и положение в коммунистических партиях. Ни о том, ни о другом они говорить не хотели. И он был этим обстоятельством смущён.

21 декабря Мао Цзэдун присутствовал в Большом театре на праздновании 70-летия Сталина. А вечером того же дня был на приёме в Кремле.

Характерно, что Мао страшно волновался, подъезжая с дачи к Большому театру. Мы останавливали машину и давали ему атропин в жидком виде для того, чтобы у него перестала кружиться голова от спазма сосудов, чем он страдал.

На торжественном заседании, перед выступлением его с короткой речью, он очень волновался, обливался потом от волнения. И для того, чтобы он мог произнести десятиминутную речь, мы ему снова вливали жидкий атропин.

После этого Мао не видел Сталина до 10 января 1950 г. Не имея встреч со Сталиным, Мао нервничал и в пылу гнева высказывал резкие отрицательные суждения по поводу условий его пребывания в Москве. Он неоднократно подчёркивал, что приехал не только как глава государства, а, главным образом, как председатель КПК для укрепления связи между двумя братскими партиями. А вот этого-то как раз и не получается. Он сидел просто так, один, и ему делать было нечего. Ему никто не звонил, никто к нему не приходил, а если приходили, то только официально, накоротке. Однажды он заявил, что он отказывается от ранее намеченного плана его трёхмесячной поездки, что он в скором времени собирается возвратиться в Китай, поручив оформление и подписание договора и других советско-китайских документов Чжоу Эньлаю, которого он уже вызвал в Москву.

В связи с этими заявлениями, о настроении Мао мне приходилось неоднократно информировать Сталина, в том числе и письменно. На одной из встреч, где присутствовал и Николай Трофимович Федоренко, — он со мной ездил, — Мао очень резко высказался, мне показалось, в мой адрес. Я ему заявил: «Я не позволял дерзко разговаривать со мной никому здесь, у себя, не позволяю это и вам». Мао тут же извинился, успокоился, пригласил нас к обеду и заявил: «это я не в ваш адрес, я просто выведен из терпения, доведен до такого состояния, что не могу себя сдерживать». Он и прежде не отличался олимпийским спокойствием, у него бывали припадки ярости, а тут он порой просто бесновался, закрывался, никого к себе не пускал.

Приведу один пример, какой характер носила моя письменная информация Сталину: «Сегодня, 22 декабря Мао Цзэдун пригласил меня к себе. На этой встрече присутствовал в качестве переводчика Федоренко. В беседе Мао сказал следующее.

Мао Цзэдун очень боялся безрезультатности своей поездки в Москву. Она подтвердила бы правоту противников его поездки, принизила бы его авторитет перед китайским народом. Он этого очень боялся.

В этом плане следует рассматривать и интервью Мао корреспонденту ТАСС, которое объяснило главным образом китайскому народу причину длительного пребывания его лидера в Москве. Первоначально взять интервью поручалось нашему послу Рощину, но Мао Цзэдун не принял Рощина, заявив, что он здесь находится как лидер Коммунистической партии, прежде всего, а не как глава китайского государства и поэтому не желает принимать посла. Он Рощина — бывшего посла — не уважал, отрицательно относился к его пребыванию в Китае. Дело в том, что при отступлении чанкайшистских вооружённых сил даже такие посольства, как американское и английское, остались в Нанкине, не ушли с Чан Кайши, а наш посол последовал за отступившими чанкайшистскими частями, мотивируя своё пребывание там необходимостью знания обстановки и информации оттуда. Это вызвало у китайских коммунистов отрицательное отношение к нему лично. Вот почему Сталин поручил взять интервью у Мао мне. Привожу это интервью, поскольку ныне оно забыто:

«Интервью корреспондента ТАСС с председателем Центрального народного правительства Народной республики Китая господином Мао Цзэдуном.

Вопрос корреспондента: — Как обстоят дела в Китае в настоящее время?

Ответ: — Военные дела в Китае идут хорошо. В настоящее время Коммунистическая партия и Центральное народное правительство Народной Республики Китая переходят на рельсы мирного хозяйственного строительства.

Вопрос: — Надолго ли вы, господин Мао Цзэдун, приехали в СССР?

Ответ: — Я приехал на несколько недель. Отчасти время моего пребывания в СССР зависит от сроков, в течение которых удастся решить вопросы, интересующие Народную Республику Китая.

Вопрос: — Нельзя ли узнать, какие вопросы вы имеете в виду?

Ответ: — К этим вопросам относятся, прежде всего, такие как соответствующий договор о дружбе и союзе между Китаем и Советским Союзом, вопрос о советском кредите для Народной Республики Китая, вопрос о торговле и торговом соглашении между нашими странами и другие. Кроме того, я намерен посетить несколько районов и городов Советского Союза, чтобы поближе познакомиться с хозяйственно-культурным строительством в Советском государстве».

После опубликования интервью Мао сказал, что он не желает принимать Рощина потому, что он приехал сюда, прежде всего, как Председатель КПК и хотел бы все вопросы решать в партийном порядке.

На встрече со мной в январе Мао вел речь о скором признании Китая рядом империалистических государств. Он заявил следующее: «Признание Китая Англией, Индией, Бирмой и другими странами, соподчинёнными Америке и Англии, ставят Америку в положение изоляции, и, с этой точки зрения, признание может рассматриваться положительно. Но Англия, а также Бирма, Индия и другие соподчинённые Америке и Англии страны спешат признать Китай, прежде всего, для сохранения своих экономических и политических интересов в Китае и для подрывной работы против нового демократического режима. Они под руководством Америки попытаются внести раскол в правительственную коалицию и создать из национальной буржуазии и других элементов третью силу, с помощью которой хотят ликвидировать демократический режим. В этой своей подрывной работе они уже сейчас опираются на правое крыло проамерикански настроенной национальной китайской буржуазии.

Поэтому главной опасностью Китая, после разгрома чанкайшистского гоминьдановского режима, является правое крыло национальной буржуазии, которую мы попытаемся изолировать от масс. В связи с изложенным, мы будем затягивать обмен дипломатическими миссиями с указанными выше странами. Допустить дипломатическую миссию в нашу страну мы хотели бы лишь после заключения договоров с Советским Союзом о дружбе, военно-экономическом и политическом союзе, о торговле и других… Такие договоры активно поддержит весь китайский народ, за исключением лишь правого крыла проамерикански настроенной буржуазии, которая в этом случае будет изолирована.

Опираясь на договоры с Советским Союзом, мы могли бы немедленно приступить к пересмотру и аннулированию неравноправных договоров, заключённых чанкайшистским правительством с империалистическими странами.

Интервью корреспондента ТАСС, в котором сообщалось, что Мао Цзэдун прибыл в Советский Союз для разрешения вопросов, связанных с договорами о дружбе и союзе между Китаем и СССР, о советском кредите и торговле, вызвали в Китае большой подъём. Я хочу при первой же возможности встретиться со Сталиным для того, чтобы доложить ему и обсудить с ним изложенные выше вопросы».

Содержание этой беседы было доложено Сталину. Как видно из изложенного, Мао и в этой беседе торопил Советский Союз отказаться от всех своих интересов в Китае, и ставил в зависимость от этого вопрос о пересмотре и аннулировании неравноправных договоров, заключённых чанкайшистским правительством с империалистическими странами.

Он уклонялся от предъявления условий отказа от поддержки Гоминьдана и режима Чан Кайши, высказанных в советах Сталина, которые должны были предшествовать переговорам о признании Соединёнными Штатами Америки Китайской Народной Республики. Ещё в Китае вопрос о том, кто первый признает Китайскую Народную Республику, Мао тщательно и неоднократно обсуждал со мной: как быть, если Соединённые Штаты признают или захотят признать Китай первыми?

В связи с этими беседами я информировал Сталина и получил от него ответ: «Не следует отталкивать Соединённые Штаты от попыток нормализации отношений с Китайской Народной Республикой. Но при одном условии: если Соединённые Штаты откажутся от поддержки Гоминьдана, от поддержки чанкайшистской клики и от той линии, которую они занимали до сих пор — линии на расчленение Китая».

Я встретился со Сталиным и доложил ему о нервозном настроении Мао, о его недовольстве тем, что он по существу оказался в изоляции. Выслушав сообщение, Сталин ответил: «Вероятно, мы несколько перегнули палку, устранив всякое посредничество между мной и им».

Вообще Сталин очень переживал за Китай, всё касающееся этой страны принимал близко к сердцу. Но он продолжал всё-таки метод взаимоотношений, который избрал. А метод был таков: «между мной, — сказал Сталин, — и Мао не должно быть никаких посредников. Если он желает — пусть звонит мне, и я в любой час его готов принять и с ним вести беседы». Сталин не хотел вести разговоры с Мао через меня (напомню, я был главным советником по экономическим вопросам при Политбюро ЦК Китайской Компартии). Он высказался за то, чтобы Мао Цзэдун сам всё изложил. Сталину хотелось знать, как глубоко понимает экономические нужды и требования Китая сам Мао и как он может, как он способен будет формулировать эти самые вопросы. Поэтому не хотел иметь посредника между собой и Мао Цзэдуном.

Если Мао хотел один вести переговоры со Сталиным в отсутствие китайских лидеров или представителей и соратников, то Сталин, в свою очередь, хотел вести с ним разговоры один на один. А Мао этого не хотел, потому что не мог. Всё дело в том, что Мао сам признавался в своих письмах в обращении за помощью к Советскому Союзу, что среди китайских лидеров нет людей, которые бы понимали практические вопросы и задачи, стоящие перед Китаем в области экономики. И он просил помочь. И в связи с этим Мао хотел, чтобы я его везде сопровождал; чтобы все переговоры об экономической помощи велись в моём присутствии и чтобы о потребностях Китая я бы докладывал, а он при сём присутствовал. Он не хотел выглядеть в роли просителя, а главное — просто боялся показать себя экономически безграмотным и не понимающим практически задач в области экономического развития Китая.

Когда я передал Мао слова Сталина, что тот готов в любую минуту встретиться с ним, Мао очень нервозно реагировал на этот ответ Сталина и, в конечном счёте, сделал такое заявление, что он готов в ближайшие дни покинуть Советский Союз. Он хотел, чтобы Сталин назначил ему приём и чтобы на приёме присутствовал я, и чтобы все вопросы, какие нужно было изложить, повторяю, об экономической помощи Китаю, исходили бы от меня как от советника, там, на месте, изучавшего эту проблему. Сложность была ещё и в том, что он воздерживался от звонков Сталину, а Сталин воздерживался от звонков ему. И таким образом, были длительные паузы, когда Мао оставался на даче в одиночестве, как бы в качестве узника.

Когда я рассказал об этом Сталину, он ответил: «Вам надо бывать там чаще», однако каких-либо перемен, изменений режима в пребывании Мао не произошло, и Мао по-прежнему находился по существу в одиночестве. Эта изоляция продолжалась и во время его поездки в Ленинград. Сталин не хотел окружать Мао своими товарищами по Политбюро. В частности, сопровождение Мао в Ленинград Сталин поручил генералу Власику. Официально его сопровождал член Коллегии МИД Соболев и зам. зав. Протокольным отделом МИД Матвеев. Мао Цзэдуну это очень не нравилось. Он сопровождался и не как глава государства, и не как лидер коммунистической партии.

Он ни с кем не мог побеседовать, поделиться впечатлениями — ни дорожными, ни от Ленинграда… Таким образом, это всё продолжало наслаивать какую-то отчуждённость между Мао и Сталиным. По-видимому, Сталин очень сильно обиделся на решение Мао в отношении снятия портретов и отцепки вагона с подарками Сталину. Хотя ранее на моё письмо, в котором сообщалось о решении Политбюро, Сталин и ответил таким образом, что правы Чжоу Эньлай и Лю Шаоци, критиковавшие Гао Гана за то, что он развесил портреты Сталина, а других портретов не повесил. Более того, Сталин подчеркнул тогда, что чем меньше будет портретов Сталина сегодня в Китае, тем лучше для дела революции.

Однако обида в нём сохранилась; он рассматривал Мао как человека, который относится без особого уважения к Сталину; он, по-видимому, рассматривал его как незрелого марксиста-ленинца, но открыто это не высказывал. Он хотел показать, что, так сказать, «ты — не я, мы на равных с тобой разговаривать не будем, ты у меня посидишь и подождёшь, пока я тебя приму. Или проси — я приеду сам».

Более того, когда Мао обратился с просьбой, чтобы я тоже сопровождал его в Ленинград, Сталин ему в этом отказал, заявив: «Ишь ты, какой нашёлся, чтобы за ним ухаживать, за ним присматривать! Мы найдём для Ковалёва тут дела поважнее». По существу Мао никто не сопровождал.

Обстановка накалялась. Перелом в отношении к Мао со стороны Сталина наступил во второй половине января, после приёма, устроенного Мао в ресторане гостиницы Метрополь. Приём, между прочим, состоялся потому, что я Сталину доложил, что Мао собирается уезжать. Сталин заволновался и спросил: «Каким образом можно его задержать?», я и посоветовал, чтобы Мао устроил приём. Сталин переспросил: «А как это вы можете сделать?» Я говорю: «поеду к нему и переговорю с ним». «Поезжайте, если вам это удастся…» И я поехал.

Я приехал к Мао и говорю ему о том, что не годится так главе государства присутствовать в Москве и нигде не появиться. И государства другие, дипломатические миссии желают обнародования вашего присутствия здесь. Да и наш народ хотел бы знать, что вы тут присутствуете, и на приёме поприсутствовать у вас многие хотят. Мао говорит: «я согласен. Если согласен Сталин». Я говорю: «а мы его спросим». И тут же, от Мао, позвонил Сталину, что Мао Цзэдун хотел бы устроить приём. Тот одобрительно к этому отнёсся, и, таким образом, приём в Метрополе состоялся. Сталин назвал Мао выдающимся марксистом, сумевшим преломить марксизм в условиях Азии, и выдающимся вождём Китайской Коммунистической партии и китайского народа.

Это было обнародовано во всеуслышание впервые. Там же было обнародовано решение Советского правительства — отказаться в пользу Китая от всех прав на имущество Китайско-Чаньчуньской железной дороги, от дальнейшего совместного использования её; от предприятий, которые принадлежат Советскому Союзу по праву победителя над Японией; о предоставлении Китаю беспроцентного двухмиллиардного займа, а также о направлении в Китай столько советских специалистов, сколько необходимо для того, чтобы в кратчайшие сроки восстановить экономику Китая и индустриализировать эту страну.

На этом приёме, как и на последующих, мне уже не довелось быть, потому что я был в больнице. Я заболел. Мне делали операцию, удаляли гланды и прочее. Но я знаю, что именно после этого произошел перелом. Мао был окрылён, во-первых, открытым заявлением Сталина, что он признаёт его как выдающегося вождя и марксиста; во-вторых, тем, что ему удалось получить большую экономическую помощь и в то же время впервые добиться отказа советского государства от всех своих экономических интересов на КЧЖД и в других предприятиях, в том числе — и от Дайрена и от Порт-Артура. Сталин предварительно советовался со мной, в частности, как быть с КЧЖД, как быть с японскими судостроительными предприятиями Дайрена. Я высказал свою точку зрения, что мы должны пересмотреть договор в сторону, скажем, более полного учета интересов самих китайцев. Однако мы не должны уходить с Китайско-Чаньчуньской железной дороги, которая является стратегическим орудием и основой нашей политики в Китае до тех пор, пока наши вооружённые силы находятся в Дайрене. И вообще эта дорога должна была рассматриваться как военно-стратегическая, как орудие и основа наших действий. Поэтому я возразил.

Я возражал против передачи судостроительных и ремонтных заводов в Дайрене. Я считал, что мы можем и должны совместно эксплуатировать эти предприятия в интересах и китайцев и наших для того, чтобы, таким образом, иметь формальное право экономически держаться за какие-то предприятия в Маньчжурии и присутствовать там.

Сталин, при личной беседе, ничего не сказал. После я написал записку и свою точку зрения повторил. При новой встрече Сталин спросил: «Вы зачем записку прислали по этому поводу? Мы уже беседовали с вами». Я говорю: для того, чтобы ещё раз напомнить вам о моей точке зрения и о том, что я от неё не отказываюсь. «Ишь ты, запиской хотите прикрыться» — вот его реплика. А в итоге видно было, что он рассердился. Мы ушли по существу из Маньчжурии целиком, оставив все наши интересы в Китае, тогда как сами китайцы в отношении империалистических государств к тому времени ещё никаких шагов не предприняли для того, чтобы те вернули промышленные предприятия в различных районах Китая.

Однако Мао так и не удалось провести со Сталиным и другими членами Политбюро обстоятельного обмена мнениями по вопросам теории и практики не только ЦК КПК, но и революционного движения вообще, к которому он тщательно готовился. В этом смысле он поехал неудовлетворенным. Были приёмы, а обстоятельных бесед с членами Политбюро, как он хотел, затем со Сталиным, с оценкой международного положения, революционного движения, коммунистических партий, с обменом мнений, с изложением точек зрения китайской стороны, — не было.

Почему? Я полагаю, потому, что Сталин не считал возможным давать повод к тому, чтобы Мао мог на паритетных началах как-то влиять на международные революционные события.

А может быть, и потому, что не хотел таким образом нести ответственность за политику Мао.

Сталин себе развязывал руки. Он знал, что и теория, и практика Мао не полностью отвечает задачам социалистической страны, марксистским требованиям. Он знал это. Он знал это не только из информации, в числе других и моей, но и из записки, которую я в конце 1949 г., уже по приезде в Москву с Мао, направил Сталину.

Содержание этой записки я приводить не буду, скажу лишь, что в ней давалась объективная оценка обстановки в Китае и критиковались ошибки руководства КПК во всех областях: сохранение прежних порядков в промышленности и сельском хозяйстве, недооценка роли рабочего класса, приниженное положение национальной интеллигенции, засорённость органов управления, партии и армии гоминьдановцами, а главное — заигрывание Мао и его окружения с США и Англией в расчёте на помощь со стороны этих государств.

Во время пребывания Мао в Москве я бывал у него ежедневно или через день. Он жил на сталинской даче. Если говорить о привычках Мао Цзэдуна и распорядке дня, то этот распорядок дня полностью скопирован с распорядка дня Сталина. Он и в Китае ночами работал, заканчивал работу утром, ужинал в девять часов утра и ложился спать и днем спал. Вечером вставал, примерно, в 18 часов, с 18-19 часов начинался рабочий день и продолжался в ночное время. Он не изменил этого распорядка и во время пребывания в Москве. Ночью он должен был бы работать по привычке: с людьми встречаться, обсуждать какие-то документы, совещаться и прочее. Таких условий не было создано в Москве. Люди к нему ночью не приходили, и таким образом он не имел возможности заполнять ночные часы делом. Что-то он писал, над какими-то материалами работал, но работал неустойчиво, нервно. Начинал что-то делать, потом бросал, выходил, пытался проходить акклиматизацию. Мао жаловался, что он не спит ночью, потому, что не привык; он должен работать. Он не спит и днём, потому, что взволнован этой обстановкой, и чувствовал от этого себя очень нехорошо. Не было у него и желания поездить по Москве, по городу, он почти всё время сиднем на даче сидел. Он ведь вообще человек такого склада, что и свою-то промышленность, и экономику в глаза видел, по-видимому, очень редко. На крупнейших промышленных предприятиях Маньчжурии и даже в районе Пекина, он никогда не бывал.

Окончательно меня и Мао развела его просьба к Сталину, чтобы меня назначили послом СССР в КНР. Я считал, что двух лет, проведенных мною в Китае, было более чем достаточно, соскучился по дому, по своей стране, по любимой работе, — дел на советском транспорте было невпроворот. И в те дни, когда решался вопрос о назначении посла, я, не спросив разрешения руководства страны, лёг в больницу на давно откладывавшуюся операцию (мне ещё несколько лет назад врачи настоятельно советовали удалить гланды, иначе могли последовать серьёзные осложнения). Мао был раздосадован тем, что я покинул его на завершающем этапе переговоров, Сталин — тем, что я лёг в больницу без его разрешения (он считал, что операция не была неотложной, и расценил её как попытку уклониться от продолжения миссии в Китае, которой он придавал столь важное значение). Решение вопроса об учреждении поста заместителя Председателя Совета Министров СССР по транспорту было им отложено.

Так закончилась моя миссия в Китае. До сих пор не могу понять только один момент. Сталин, прощаясь с Мао, передал ему папку с материалами Гао Гана, хотя не мог он не понимать, что тем самым отдает верного марксиста-ленинца и надёжного друга СССР на растерзание политическим противникам. Мне остаётся лишь изложить совсем краткое заключение по поводу того, что произошло с героями моего повествования впоследствии.

После этого мне уже не доводилось бывать в Китае, но я не переставал следить за тем, что там происходит, да и почти все ведущие советские специалисты, работавшие в этой стране под моим руководством, возвращаясь в СССР, считали своим долгом посетить меня и поделиться своими впечатлениями. Для меня было несомненным, что по мере развёртывания китайской революции политическая, в том числе и внутрипартийная борьба в стране будет обостряться. Я был убеждён, что первой жертвой борьбы внутри ЦК КПК станет Гао Ган, и так оно и оказалось. СССР потерял в его лице самого верного, преданного, испытанного друга. Предполагал я также, что Мао непременно расправится и с Линь Бяо, но, конечно, не мог предвидеть того, какой оборот примут события во время развязанной маоистами смуты, вошедшей в историю под названием «культурная революция». В последний момент, в 1971 г. Линь Бяо вспомнил, что есть страна, в которой он может найти спасение, но его попытка улететь в СССР не удалась. Ещё раньше, в 1968 г., был исключен из партии и снят со всех постов Лю Шаоци, и через год его не стало, а реабилитировали его только в 1980 г.

Когда из всех главных лидеров КПК у руля партии и государства остались только Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай, я был уверен, что и между ними развернётся борьба за власть. Думаю, так бы оно и произошло, если бы в дело не вмешалась неизбежная гостья — смерть. По иронии судьбы и Мао, и Чжоу, как и их старейший соратник Чжу Дэ, умерли в одном и том же 1976 г.

Отношения между СССР и Китаем после образования КНР в различное время складывались по-разному и, на мой взгляд, безоблачными и безусловно дружественными не были никогда, и вина за это лежит на обеих сторонах. Сталин, видимо, переусердствовал в стремлении «поставить на место» Мао Цзэдуна, у Хрущёва обострение советско-китайских отношений входило в общий его план «десталинизации» нашей жизни. Брежнев так и не смог подняться до понимания необходимости стратегического партнерства СССР и Китая, роль Андропова вообще темна и непонятна. Горбачев продолжил линию Хрущёва в худшем варианте, возможно, надеясь, что сможет распространить свою «перестройку» и на Китай, как это удалось ему в той или иной степени в других странах социалистического лагеря. Тогдашние китайские лидеры, даже когда восхваляли СССР, не были вполне искренни. Им, особенно Мао Цзэдуну, был присущ, даже в большей степени, чем остальным жителям «Поднебесной», своеобразный «китаецентризм», и нашу страну они рассматривали как временного союзника и источник помощи тогда, когда она была более всего нужна. Но и после ухода из жизни Мао и его окружения возможности улучшения отношений между СССР и Китаем не были использованы, опять-таки не без вины обеих сторон.

А я всегда оставался сторонником дружбы между нашими странами, памятуя, что вожди приходят и уходят, а народы остаются. В той сложной обстановке, какая ныне сложилась в мире, долговременные интересы СССР (теперь — России) и Китая во многом совпадают, и руководителям обеих стран надо суметь возвыситься над тем, что нас разделяет, и приложить все усилия к развитию того, что нас объединяет. Вот этим пожеланием я и хотел бы закончить свои воспоминания о выпавшей в своё время на мою долю миссии в Китае.

И.В. Ковалёв, личный представитель И.В. Сталина при Мао Цзэдуне